Начало хороших времен

— А я, знаете, из деревни родом, — усмехаясь, пояснил, раздумывая, Кирилл Афанасьевич непонятно к чему, поигрывая, постукивая опорожненным своим стаканом. — Я ведь высшую мою математику потом изучал, я все, знаете, ну абсолютно все пережил! Да-да. Я ж первого поколения интеллигент, не верите? А я еще на альфрейной работе в Петербурге преуспел, как?..

«К черту, надо домой уходить», — подумал Олег Петрович.

— Это с механизмами что-то, кажется?

— С механизмами, — захихикал от удовольствия Кирилл Афанасьевич, откидываясь на стуле, — с механизмами… Это стенная роспись церквей. — И, веселясь, похлопал себя по колену ладошкой. — У меня, знаете, и предприниматель был знаменитейший — Фома Родионыч Рольян! Молдаванин, черный такой как уголь, но элегантен! Ох, до чего элегантен, — замотал он головой. — Необыкновенно! А мы?.. — подмигнул он Олегу Петровичу. — Мы разве хуже? Мы в ногу с веком! Вот закройте, вы закройте глаза, вообразите. Бархатная черная шляпа! Перчатки тонкие у меня! Тросточка! Часы на цепке — часы швейцарские. И барышни вокруг — у-ух! А книжки? Пожалуйста, прошу вас, самые первые: «Приятный тон» и «Жизнь Христа» Ренана… Тс-с-с, — вдруг прошептал он, бледнея, выпрямляясь. — Вы слышите?! — прошептал он и обернулся.

«Сумасшедший», — похолодел Олег Петрович и тоже стремительно посмотрел туда, в углы, но не было там, конечно, никого… Справа был натюрморт с арбузом, очень плохой: рассыпался этот арбуз нарезанный, совсем переспелый, прямо куски из него вываливались, бело-розовые, грубые, мятые треугольники. А слева были картинки маленькие, три штуки — цветы не цветы, не понять.

— Простите, — пробормотал Кирилл Афанасьевич. — Я… — провел по лицу ладонью. — Вы не подумайте, что я ненормальный. — И снова, разлив по стаканам, выпил. — Вы слыхали когда-нибудь, молодой человек, вы, молодые люди, надежда мира, — сказал он медленно, наклоняясь через стол, — вы когда-нибудь думали, что отличает человека от любого животного на двух ногах?! А? Что такое «совесть»? — передразнил он явно кого-то. — «Стойкость духа»? Вы не думали, конечно? А вот у нас, в нашем проклятом доме, тридцать лет, представляете, тридцать лет существовал и существует… Нет, нет! — замахал он рукой. — Я вам попробую издалека. Вот я, к примеру, все отряхнул, все прошлое, я и сам боролся.

— С кем боролся?

— С Богом, с кем же еще. Я, знаете, шел всегда…

— В ногу с веком, — кивнул Олег Петрович.

— Мгу, — согласился рассеянно Кирилл Афанасьевич и вдруг сощурился. — У вас скептицизм модный?

— Не скептицизм, — пробормотал Олег Петрович («Господи, что тебе надо?»). — Кирилл Афанасьевич, простите, не сердитесь, это вон там цветы или не цветы слева?

— Как?

— Вот это, говорю, цветы или не цветы, я не понимаю.

— А… — обернулся Кирилл Афанасьевич к картинкам. — Это так. Это просто узоры на стеклах от мороза, просто узоры перерисовывал… А что?

— По-моему, здорово, — обрадовался Олег Петрович совершенно искренне и, отодвинув стул, обогнув Кирилла Афанасьевича, подошел поскорей к стене. Однако это действительно было стоящее: великолепные, стрельчатые, написанные масляными красками узоры на синих листах. И справа подписи как положено в уголочках: «Усть-Вымь, 49 г.».

— Так и называется?..

— Мгу. Усть-Вымь, — подтвердил Кирилл Афанасьевич. — Это в республике Коми. Ночью, видите, когда свет от фонаря снаружи в стекла?

— Представляю, — кивнул Олег Петрович, — представляю. — И поглядел опять. — Очень хорошо.

У Кирилла Афанасьевича зашевелились брови и пошевелилась борода, он исподлобья, быстро посмотрел на Олега Петровича и — поверил.

— Если хотите, я вам еще покажу, пожалуйста. — Перегнулся к тумбочке, вытащил из какого-то хаоса картонную папку и, засопев, положил ее на стол, наконец развязал тесемки. — Поглядите.

Олег Петрович поглядел: это была целая стопка точно таких же синих и старых твердых листков, как на стене, но почему-то все с таблицей умножения: 3×1=3, 3×2=6, 3×3=9 и т. д. — явно четвертушки обложек от школьных тетрадей, они рассыпались, как карты, и Кирилл Афанасьевич послюнявил палец.

— Вот, к примеру. — Он старательно перевернул листок.

На крохотном синем листке было написано маслом огромное небо: над тонкой полоской земли колоссальное, необъятное, удивительное небо и красные вверх столбы света от фонарей. «Усть-Вымь» — было проставлено на листке.

«Усть-Вымь», — перевернул он второй листок с небом, потом третий с небом, с красным косым закатом во все бесконечное небо — языками громадного пламени.

— Как вбегали они в барак, — поднял он на Олега Петровича голубенькие под белыми бровями глаза, — так и кричали мне, души простецкие, усмехаясь: «Семенов, эй, Семенов, художничек, выйди погляди-ка!» — а я накину ватник и выбегал, и смотрел вверх. Не колючка и не вышки — только небо! Только небо… А потом уж писал у себя в закутке. Я ж там был не на общих, а в КВЧ. Это культурно-воспитательная часть.

Олег Петрович осторожно перевернул другой листок. Здесь под небом была хорошая изба деревенская, ярко горели окна, а из трубы шел белый веселый дым.