Начало хороших времен

Луна светила, да еще над воротами там была лампочка, и отчетливо виден был номер — улица Рылеева, 28.

«Господи, — подумал я, сворачивая стремительно в переулок, — что же это такое?! Может, это сон? Или это все наваждение?.. Неужели я все время сплю?! И мне снятся такие сны?»

Я поглядел искоса на Вадю, спешившего за мной. «Может, и Вадя это не Вадя, — подумал я вдруг, — а Жан Фуже Лежон?!

Так недолго и с ума сойти», — одумался я.

Мы, слава богу, были уже на освещенном перекрестке, и мимо нас, приятно успокаивая, не очень громко позванивая, шли по 2-й Братской встречные трамваи.

— Ну, га-ды… — прошептал наконец Вадя, переведя дух. — Самсоныч! — вдруг безоглядно заявил Вадя. — Пусть! Честное слово, — шепотом, с яростью и в восторге подтвердил он, — и во мне есть частица крови Homo astras!

— Да?.. — сказал я ему печально. — Ну-ну. Не увлекайтесь, Вадя.

Он стоял рядом со мной на тротуаре, пережидая трамвай, худенький, волосы до плеч, в куртке с откинутым назад капюшоном, и, задрав бородку, смотрел на меня искательно снизу вверх сквозь очки. Поэтому я опять подумал: пожалуй, это сон.

— Вадя, — сказал я вслух, — а зачем вы на меня так смотрите? За эту неделю я не изменился.

Что мне ответил смешавшийся Вадя, я не припомню. Только помню, что от нахлынувших чувств он попытался со мной даже перейти на «ты».

Но я шел, все так же опустив голову, глядел на дорогу.

— Самсоныч, — убеждал меня Вадя, горячась, — ты не прав. Где ж тут «мистика»?! И кто — «исключение»?! Мыло надо варить из стариков! Разве это — «несчастные»?!. — на всю улицу убеждал меня Вадя. — Ой, Самсоныч, ты наивный человек!

(Вот здесь, однако, он опять смутился и замолчал.)

А я подумал снова о типичном в жизни и совершенно нетипичном. Наверно, это исключения, предположил я. Что-то действительно наступают события неприятные.

Назавтра Вадя собрался домой, в Москву, и почему-то он решил взять с собой мою рукопись — предложить педагогическому издательству мой будущий сборник очерковых синтезированных задач.

— У меня есть приятель завотделом, Самсоныч, не беспокойтесь вы, — объяснял мне Вадя.

Правда, для своего приятеля Вадя отобрал не всю рукопись (да и вся была еще не готова), а взял пока на пробу только две первых части с гравюрами и аппликациями, с самыми легкими, самыми простыми задачами — для гармоничного воспитания мыслящих людей.

— Ох, Самсоныч, — в восторге грозил мне пальцем Вадя, но несколько обиженно, — все прикидывается! А какие источники исторические у этих рукописей, а?.. Слава богу, никто не знает. — И он со значением, успокаивая, подмигнул мне.

Но я — клянусь! — я, честное слово, не прикидывался, это была только лишь моя рукопись!

Однако ни за что я не мог его разубедить: Вадя был в возбуждении и уже, что называется, при деле.

Я проводил его на вокзал, на электричку, а обратно сел в трамвай, но очень скоро вышел и медленно отправился домой пешком.

Было еще не поздно, совсем еще светло и почему-то всюду необычно много народу. Потому что суббота, подумал я. Но даже для субботы было что-то слишком много народу. Все принаряженные, все в хороших пальто и прямо, как говорится, кишели кругом — то туда, то оттуда. И снова туда. Действительно, как муравьи.

С трудом я пробился через толпу и свернул. Теперь я шел спокойно по нашей старой, тихой улице Крылова.

Последние годы (это, может, и возраст сказывается) я очень оценил неторопливую жизнь. Наверно, я вообще не поспеваю за веком (и я, представьте, этого не хочу), однако если кто-нибудь скажет, что я исключение, — плюньте ему в глаза. Почему это нашу улицу переименовали в честь Крылова Ивана Андреевича, баснописца? Я не знаю. Раньше называлась она иначе — Вольной, и мне это нравилось как-то больше.

Тут я почувствовал, что вовсе уже не иду по улице, а давно стою как вкопанный на углу, неприметно озираясь.

На той стороне справа, за перекрестком, был каменный дом цеха мукомольного комбината. На крыше цеха, такой крутой и высокой, всплошную сидели голуби, а мне отсюда казалось, что сама крыша медленно и не переставая шевелится…

(Я помню, как говорили когда-то, что в войну ночами весь этот дом очень громко пел!.. Там пели женщины в цеху до самого рассвета — чтоб не заснуть. Но я смотрел теперь на этот цех как бы не своими глазами, а Геннадия Макаровича, поэтому видел ясно, что это вообще никакой не цех, а монастырское подворье.)

Я сделал шаг вперед и оглянулся.

Прошлое со всех сторон непрерывно проступало сквозь дома.

Только, по-моему, это было не удивительно. Удивительно было совсем другое! Потому что я увидел на асфальте выдавленный след босой ноги.

На асфальте еще сохранялись кое-где остатки снега, и, наверное, это вместе — снег и босая, невероятного размера ступня — казалось хоть и знакомым, но удивительным.