Начало конца

Ему вспомнились слова, которые он цитировал на обеде у Кангарова: «Non dum est finis. Haec autem initia…» И тут же подумал, что за этот день перешел от большевистских настроений к монархическим, а от монархических к еще каким-то демократическим особого оттенка. «В самом деле, надо бы лечиться…» Но он тотчас себе ответил, что никакое лечение не поможет. «Ярлыка своего я, вероятно, никогда не изменю, а взгляды для внутреннего потребления буду менять часто, иногда, как сегодня, в пределах нескольких часов…» Внезапно он встретился взглядом с графиней де Белланкомбр, которая восторженно ему улыбнулась и свела руки, как бы аплодируя. Было, впрочем, не совсем ясно, к кому относятся ее восторги: к его ли показанию или к речи защитника? Графиня протелеграфировала, что взволнована до последней крайности и что им надо возможно скорее объединиться. Вермандуа закивал головой в знак того, что понял: «Непременно, непременно. Он кончает…» Голос Серизье снова повысился. В обдуманных переходах от строго логического анализа к высокому подъему была особенность его таланта. Все почувствовали, что речь его подходит к концу.

«…L’heure est venue pour vous, Messieurs les Jur'es, de tendre une main secourable а un pauvre d'ement. Si vous trouvez que l’action qui vous est d'enonc'ee est due а un coeaeur endurci et sanguinaire… si vous trouvez que cet enfant de vingt ans n’a pas 'et'e assez malheureux, alors condamnez-le sans piti'e. Mais une erreur de jugement est vite commise, Messieurs, et les morts ne reviennent pas. Le couperet de la guillotine tombe dans un sens unique, l’'echafaud est, h'elas, irr'eparable. Je vous abandonne une ^ame malade et tourment'ee, je vous livre Gonzalo Alvera, triste victime d’une triste fatalit'e! Serez-vous inflexibles? Ah, puisse-je vous 'epargner un repentir! Au milieu des incertitudes morales, mettez la main sur votre conscience et prononcez. J’ai rempli mon devoir… Messieurs Jes Jur'es, allez remplir le v^otre… Nous attendons de vous la vie ou la mort… Allez!..»[178]

Последние слова его были произнесены задыхающимся шепотом, чем и оправдывалась их форма. Серизье тяжело опустился на скамью, измученный и счастливый. В зале, естественно, не аплодировали, но по выражению лиц, по шедшим к нему токам восторга, да и по собственному ощущению он понимал, что говорил превосходно, что произвел сильное впечатление, что сделал все для спасения несчастного преступника. Мадемуазель Мортье только протянула к нему руки – слова были излишни. Вытирая лоб платком, он повернулся к Альвера и сказал ему несколько одобрительных слов, – тот по-прежнему молча смотрел на него мутным взглядом.

Прокурор, вполне уверенный в результатах процесса, ограничился лишь весьма кратким возражением: заявил протест против странных намеков по адресу следственных властей и ответил на доводы защитника об отсутствии заранее обдуманного намерения. Серизье тоже сказал всего несколько слов, зная, что добавить к речи больше нечего. И, хотя прокурор говорил об «insinuations qui ne sauraient atteindre la justice francaise»[179], а защитник воскликнул: «Pourquoi cette affirmation inexacte, indigne de vous et de nous, Monsieur l’avocat g'en'eral?»[180] – тон обоих противников был весьма любезный, и каждый из них с величайшей похвалой отозвался о таланте другого.