Начало конца

Вермандуа смотрел на присяжных. «Торквемада угрюмо молчит. Его не прошибло…» Он на цыпочках вышел в тускло освещенную двумя лампочками галерею и наткнулся на графиню де Белланкомбр, которая умоляла пристава пропустить ее к защитнику. Графиня была в необычайном возбуждении. Увидев Вермандуа, она метнулась к нему и схватила его за руки. «Ах, это было изумительно! Я в жизни не слышала такой речи! Я просто потрясена! А вы?» – «Я тоже, дорогая». – «Нет, вы не так говорите! Он превзошел самого себя. И не я одна это думаю: около меня дико восторгались люди, которые, наверное, не любят социалистов». – «Да, я с вами согласен. Очень хорошая речь». – «Очень хорошая речь»! Не очень хорошая, а изумительная! – воскликнула графиня и, очевидно, по-своему объяснив себе умеренность похвалы, добавила: – Ваше показание было тоже необыкновенное! Как жаль, что вы говорили только четыре минуты: я смотрела на часы. Вы были совестью суда, и я совершенно уверена, что ваше показание и эта речь спасут ему голову, я уверена совершенно!» – «Не надейтесь, дорогой друг, нет ни одного шанса из тысячи». – «Вы ошибаетесь! Я уверена, что вы ошибаетесь!.. Вы, кажется, большей части дебатов и не слышали?» – «Да, я сначала был заперт в комнате свидетелей, а затем отправился на свежий воздух отдышаться. Это как в кинематографе, когда быстро и бессвязно показывают наиболее завлекательные сцены из фильма, который пойдет только на будущей неделе… А где граф?» – «Он уехал. Обещал прислать за мной автомобиль, но боюсь, что я не дождусь, тогда, надеюсь, вы меня довезете?» («Верх удачи, – подумал Вермандуа, – и болтать с ней час, и еще платить за автомобиль».) – «Я буду счастлив…» Она вдруг бросилась к двери. Там показался Серизье. «Сейчас бежать? Нет, нельзя: решительно не на что сослаться». Он подошел к адвокату и тоже наговорил ему комплиментов.

– …Это одна из лучших речей, которые я когда-либо в жизни слышал.

– Полноте, вы меня конфузите.

– Думаете ли вы, что есть надежда?

– Ни малейшей.

– Не может быть! Я не верю! – сказала графиня. – Вот вы увидите, что они признают смягчающие обстоятельства! Я непременно хочу быть при объявлении вердикта. Когда, по-вашему, он будет вынесен?

– Помилуйте, как же я могу это знать?

– Но есть ли у нас час времени?

– Думаю, что есть. Во всяком случае, присяжным заказан обед.

– Если так, то нельзя ли нам втроем пообедать в ресторане?

– Это, к сожалению, невозможно. Я не могу покинуть здание суда. Мало ли что может быть.

– Тогда с вами вдвоем, дорогой друг?

– Я очень рад, – ответил Вермандуа без восторга: плати и за обед, и за автомобиль. «Но зато приема она у меня тогда не дождется!»

– Хотите сейчас? Ведь мы завтракали очень рано… Постойте, – сказала она, обращаясь к адвокату. – А этот несчастный? Он получит обед?

– Да, конечно.

– Нельзя ли что-нибудь для него сделать? Ну, бутылку вина, сладкое что-нибудь. Умоляю вас… – Она поспешно вынула из сумки сто франков. – Вы все можете, вы здесь царите, я видела. Нельзя ли передать эти деньги ему?

– Ему нельзя, но тюремному начальству для него можно, у них там есть кантина[181], и я знаю, что кто-то посылал ему туда деньги, – сказал Серизье, давая понять, что кто-то – это Вермандуа. – Кое-что сделал для него и я… Я передам деньги.

– Отлично, благодарю вас! Но если можно, чтобы ему и сегодня, сейчас дали чего-нибудь, вина или коньяку, а? Благодарю вас, дорогой друг! («Он уже тоже дорогой друг. Какое быстрое повышение в чине».) Пойдем, пойдем… Но предупреждаю вас, наскоро я почти ничего есть не буду. Поэтому не надо в Трианон, пойдем куда-нибудь ближе. Если вы мне дадите немного холодного мяса с салатом и бокал шампанского, я буду вам благодарна навек… У меня расходились нервы!.. Вот и это освещение…» – «Что холодное мясо, это хорошо. Но еще шампанским ее поить!» – подумал Вермандуа, впрочем, благодушно: ему самому хотелось поесть и выпить. – Вы знаете, я в суде, кажется, сто лет не бывала, и все себе представляла по «Воскресению» Толстого. Вы помните?

– Кто же этого не помнит?

– Однако это карикатура, не правда ли, дорогой друг?

– Я не нахожу, но, как вы знаете, я чужд христианским настроениям. Кроме того, Толстой пошел по линии наименьшего сопротивления, положив в основу своего романа случай судебной ошибки. Ведь судебная ошибка все же не общее правило ваших учреждений. И, наконец, меня всегда угнетали гуманные клише, даже толстовские, – сказал Вермандуа и пожалел о сказанном: в гуманных клише, кроме Толстого, мог быть сегодня признан виновным и Серизье, да и он сам.