Начало конца

– …Avou'e, Monsieur l’avocat g'en'eral? Oui, Monsieur l’avocat g'en'eral, Alvera a tout avou'e! La volonte criminelle? Il l’а reconnue. La pr'em'editation? Il l?а reconnue aussi. Il а tout reconnu, il a tout reconnu, la t^ete fracass'ee par un terrible coup de bouteille, il a tout reconnu apr`es un interrogatoire dont je n’ai pas 'et'e t'emoin, apr`es un interrogatoire de quelques heures dans lequel il ne fut pas soutenu par son d'efenseur…(прокурор возмущенно пожал плечами). Ah, Monsieur l’avocat g'en'eral, si la torture existait aujourd’hui, si un homme se pr'esentait dans cette enceinte, d'egag'e de ses fers, mais la figure ensanglant'ee et les os bris'es, lui diriez-vous en voyant couler son sang, lui diriez-vous: tu n’as rien a dire: tu as avou'e!..[176]

Прокурор вскочил с негодованием. Даже председатель несколько насторожился. Все репортеры в зале записывали с необыкновенной быстротой, гул в публике усилился. Однако инцидента не вышло. Серизье отступил с боями: он признал, что физических насилий над Альвера при допросе не было, но обратил внимание присяжных на сильнейшее моральное давление, которое должен был испытать неуравновешенный юноша, с сознанием, помраченным страшным ударом при аресте. Затем он очень ясно, толково и логично разобрал вопросы о переписанной рукописи, о револьвере, об украденной сумме денег и доказал, что заранее обдуманного намерения не могло быть и не было. Система его доводов была умна и убедительна. Серизье теперь говорил без пафоса, очень просто, в духе новой школы Анри Робера. От вопроса о заранее обдуманном намерении он перешел к экспертизе и как следует расправился с экспертами: отпустив им несколько очень сдержанных похвал, явно походивших на насмешку, искусно дал понять присяжным, что это весьма незначительные врачи, отнюдь не ученые, в сущности, простые чиновники, вдобавок отнесшиеся к делу не слишком добросовестно: выяснил, что на исследование Альвера они потратили не более четверти часа времени, – конечно, время этих князей науки драгоценно, но здесь дело идет о человеческой жизни!.. Он процитировал что-то из книги настоящего князя науки, знаменитого профессора Фуко: в книге говорилось о крайнем легкомыслии судебных экспертиз и приводились убедительные примеры. Этой цитатой Серизье всегда пользовался в тех случаях, когда надо было поколебать впечатление от экспертизы; для обратных случаев он имел цитату из труда другой знаменитости. И, наконец, медленно, с расстановкой, проникновенным тоном он напомнил присяжным, что для них мнение экспертов совершенно не обязательно: таков основной принцип всего французского законодательства. Перейдя в область гражданского права, гораздо более ему привычную, Серизье прочел статью 323, прямо предписывающую суду не считаться с экспертизой, если она противоречит внутреннему убеждению судей. «…Quant au code d’Instruction Criminelle, il n’avait m^eme pas а affirmer cette r`egle qui est le corollaire indiscutable du r'egime des preuves morales…»[177] Кроме председателя, все слушали его очень внимательно. Речь имела явный и большой успех. «Он просто гениален! Изумительная речь! Теперь смягчающие обстоятельства обеспечены, я ручаюсь!» – восторженно шептала незнакомому соседу графиня де Белланкомбр.

«Да, без них было бы, разумеется, гораздо хуже, – думал Вермандуа, совершенно примиренный с защитником, – и слова его о пытке, по существу, справедливы. Наш судебный аппарат неизмеримо выше существовавшего до революции, неизмеримо выше и того, который действует в странах фашистской диктатуры (он опять с неудовольствием вспомнил о не укладывающихся в графу людях, расстрелянных за подмешивание толченого стекла в муку для Красной Армии). Суд присяжных, как они ни тупы (он взглянул на Торквемаду), бесспорно, лучший из всех существующих судов. Но мы, по косности нашей, ухитрились и его превратить в мертвую бездушную машину. И приблизительно то же самое можно сказать о всех наших свободных учреждениях. При своем несовершенстве, при всех своих огромных недостатках они лучшие в мире. Однако беда, великая беда в том, что отлетел от них дух человечности, составлявший главную их силу, что мы потеряли чувство гражданской гордости, что мы слова «декларация прав человека» не можем произнести без улыбки, хотя в этой декларации каждое слово – правда, обагренная кровью. Беда в том, что наши учреждения разъедены косностью, равнодушием, корыстью, интригой, что мы ухитрились изъять из них духовную сущность и тем самым их обратили в нелепую и ненужную пантомиму. Люди, создавшие свободные учреждения, не предвидели духа, в котором их создание будет осуществляться поколением, больше ничем, кроме денег, не интересующимся или соскучившимся по новому, непривычному и неизмеримо сквернейшему. Говорят, что это новое «несвойственно французскому характеру». Если по стечению трагических обстоятельств среди безоружного народа окажется вооруженной многочисленная шайка разбойников, то она с нашим национальным характером считаться не будет или его переделает…»