Начинается ночь

А вот то, чего он так давно боялся: из-за стены доносятся шум, грохот падения, чертыхания Тайлера.

Питер выскакивает из кабинета. Посередине зала стоят Тайлер, Юта и помощники Тайлера Бранч и Карл; на полу перед ними — жертва: одна из запеленутых картин, распоротая по диагонали — шрам примерно сантиметров сорок длиной.

— Какого хрена! — говорит Питер.

— Поверить не могу, — вот все, что выдавливает из себя Тайлер.

Юта, Бранч и Карл застыли вокруг павшей картины, как в почетном карауле. Питер подходит поближе, опускается на корточки, да, разрез от угла к центру около сорока сантиметров. Сделанный с хирургической точностью.

— Как это случилось?

— Выскользнула из рук, — отвечает Тайлер.

Вид у него, надо сказать, не особо удрученный. Скорее возмущенный: с какой стати эта дрянь порвалась?

— У него нож торчал из нагрудного кармана, — говорит Юта и делает шаг назад.

Вообще-то она очень даже способна на праведный гнев, но сейчас тут есть Питер. Она уже думает о страховке.

— То есть ты снимал картины, а из кармана у тебя торчал незакрытый нож?

— Я же не думал… Просто сунул его на секундочку и, ну… забыл.

— Ясно, — говорит Питер, сам удивляясь своему спокойному тону. На какой-то миг кажется, что можно сделать бывшее не бывшим — уж слишком логично то, что произошло. У Бетт Райс рак, неизлечимый рак, а Тайлер, на самом деле, расхаживал с ножом в кармане, потому что сволочь Питер не хочет оценить его инсталляции и коллажи. Питер сам виноват, он прекрасно видел, что происходит. Нет, это Рекс виноват, Рекс с его бесконечными юными гениями, всеми этими изящными молодыми людьми в татуировках, которые почему-то всегда оказываются никакими не гениями, несмотря на уверения Рекса и на его бесконечное "наставничество", превратившее его в посмешище и разрушившее его собственную карьеру.

— Это одна из тех, которую не купили, — говорит Юта.

Питер кивает. Это, конечно, хорошо. А вот в том, что поползут слухи (а они обязательно поползут), что у Питера в галерее крушат произведения искусства, ничего хорошего нет.

— Прости, друг, — говорит Тайлер.

Питер снова кивает. Что толку в крике. Тем более что он все равно не может рассчитать Тайлера прямо сейчас. Выставку нужно обязательно демонтировать до конца дня.

— Работаем дальше, — говорит Питер ровным голосом. — Если можно, не держите в карманах острые предметы.

Он готов удавить этого мудака Рекса — распутная старая тварь!

— Давай уберем ее отсюда, — говорит Юта. Питер, однако, не спешит расставаться с трупом — осторожно, очень осторожно он запускает палец под вощеную бумагу и приподнимает ее.

Все, что он видит — это комковатые охровые завихрения краски на приоткрывшемся треугольнике холста.

Он аккуратно отодвигает бумагу еще на пару сантиметров.

— Питер, — вскрикивает Юта.

Полной уверенности, конечно, нет, но, судя по тому, что он видит, это ничем не примечательная, довольно неумелая абстракция. Посредственная ученическая работа.

Так вот, стало быть, что скрывается под целомудренными пеленами! Вот что представляет из себя эта запечатанная реликвия!

В желудке у Питера что-то переворачивается. Черт… Он что… Его что сейчас…

К тому моменту, когда он поднимается на ноги, его рот уже полон рвоты, но ему все-таки удается добежать до ванной и извергнуть это в унитаз. Потом его рвет еще раз. И еще раз.

— Милый, — доносится из-за спины голос Юты.

— Все в порядке, — говорит Питер, — тебе необязательно на все это смотреть.

— Иди к черту. Когда-нибудь я буду менять тебе подгузники. Бывают вещи похуже. Мы застрахованы.

Питер по-прежнему стоит, склонившись над унитазом. Все? Трудно сказать.

— Да при чем здесь эта идиотская картина! Мне уже пару дней нехорошо. Может, дело в индейке.

— Иди домой.

— Ни за что.

— Если захочешь, потом вернешься. Полежи хотя бы часок. Я пригляжу за этими кретинами.

— Ну, разве что на часок.

— Да-да.

Ладно. Проходя мимо Тайлера, он испытывает смутное чувство поражения. На этот раз юные вандалы одержали победу; изнеженный старик увидел кровь и рухнул на меч.

Он ловит такси на пересечении Десятой авеню и Двадцать четвертой улицы. У него ватные ноги, но тошнота вроде бы прошла. Было бы совершенно чудовищно заблевать заднее сиденье машины Золтана Кравченко. Разъяренный Золтан выбросил бы Питера и умчался отмывать салон. Нельзя демонстрировать свою слабость на людях, во всяком случае в Нью-Йорке. Это значит, что ты банкрот, и не важно, насколько хорошо ты одет.

Питер доезжает до дома, дает Золтану Кравченко щедрые чаевые, потому что не заблевал его такси. Входит в подъезд, вызывает лифт. На всем лежит легкий отсвет нереальности, чуть припахивающей рвотой. Вообще-то Питер редко болеет и практически никогда не бывает дома в три часа дня в понедельник. Поднимаясь на лифте — повиснув в этой плывущей пустоте, — он исполняется детской радостью нечаянной свободы, забытым ощущением, что, раз ты заболел, все дела отменяются и ты никому ничего не должен.

Войдя в квартиру, он сразу чувствует… Что? Чье-то присутствие? Какое-то едва уловимое изменение в составе воздуха.