Начинается ночь

На диване в гостиной спит Миззи. Он опять в одних шортах, с шеи свисает бронзовый амулет на кожаном шнурке. У него спокойное и очень молодое лицо, что, кстати, не так заметно, когда открыты его вечно чем-то озабоченные глаза. Спящий, он поразительно похож на барельеф с гробницы средневекового солдата — у него даже руки скрещены на груди. Подобно каменному изваянию, он обладает некоторым качеством, которое Питер затрудняется назвать иначе как персонифицированная юность, символический портрет молодого героя, который в жизни, возможно, не был ни таким красивым, ни даже таким уж отважным и, уж точно, был изрублен в кровавые куски на поле боя, но после — после жизни — некий безымянный ремесленник подарил ему безупречные черты и погрузил в идеальный сон под изображениями большеглазых великомучеников там, где поколение за поколением временно живые возжигают свечи по своим мертвецам. Питер опускается на колени, чтобы получше разглядеть его лицо — и только спустя мгновение понимает, что со стороны это, наверное, выглядит нелепо — как будто он застыл перед Миззи в позе благоговейного раскаянья. И, кстати, что он скажет, если тот вдруг проснется? Но дыхание Миззи остается тихим и ровным — невозмутимый сон молодости. Питер задерживается еще на мгновение. Да, все понятно: Миззи — реинкарнация Ребекки, молодой Ребекки, умной девушки с безупречной кожей, которая когда-то — годы и годы тому назад — вошла в класс Питера в Колумбийском университете и показалась… родной в некоем трудно определимом смысле. Это не была любовь с первого взгляда, это было узнавание с первого взгляда. Сходство с ней Миззи не было столь очевидно до сегодняшнего дня, потому что Ребекка изменилась — Питер только сейчас понимает, насколько. Она потеряла (а могло ли быть иначе?) первоначальную открытость, целомудренную и многообещающую недопроявленность, которая всегда уходит, самое позднее — лет в двадцать пять — двадцать шесть.

Питер испытывает невероятное желание дотронуться до лица спящего Миззи, просто дотронуться.

Так… Это еще что такое?..

Нет, конечно, в семье есть "голубой" ген, в школе он мастурбировал вместе со своим приятелем Риком и, естественно, он замечает мужскую красоту, случались моменты (подросток в бассейне в Саут-Бич, юный официант-итальянец в ресторане "Баббо"), но ничего не было, и не то чтобы — насколько он сам может судить — он что-то там в себе подавлял. Мужчины великолепны (во всяком случае, некоторые из них), но сексуально они его не привлекают.

И, тем не менее, ему хочется дотронуться до Миззи. В этом нет эротики, во всяком случае, в принятом смысле этого слова. Ему просто хочется прикоснуться к этому покоящемуся совершенству, которое скоро исчезнет, а сейчас есть — вот здесь, в его гостиной. Просто дотронуться, как верующие прикасаются к хитону святого.

Разумеется, он этого не делает. Когда он встает, его колени предательски хрустят, но Миззи, слава богу, не просыпается. Питер идет в спальню, задергивает шторы, не включает свет, раздевается и ложится. И, на удивление быстро, проваливается в глубокий темный сон; ему снится снег и какие-то неподвижные рыцари в латах.

Братоубийство

Их отношения с Мэтью были вполне мирными — во всяком случае, на жизнь брата Питер покушался один-единственный раз. Ему было семь, значит, Мэтью — десять.

Почти все маленькие мальчики похожи на девочек; исключительность Мэтью стала понятна не сразу. В десять лет он мог спеть (плохо) все песни, когда-либо записанные Кэтом Стивенсом. Временами у него как будто прорезался британский акцент. А по дому он расхаживал в пестром купальном халате. Мальчик с тонким красивым лицом, он бродил в длинном цветастом халате по комнатам их милуокского дома из унылого бежевого кирпича, мечтательно напевая "Morning has broken"[12] или "Wild world"[13], с явным расчетом быть услышанным.