Начинающий писатель [СИ]

— И что теперь? — переспросил я его, не понимая радости в его глазах. — Ты улыбаешься так, будто это ты издаешься.

— А тебе не приходило в голову, что я могу радоваться за тебя?

— Нет.

— Очень плохо. Я сделал многое, чтобы выбить у редактора согласие. Он ломался до последнего.

Потом он внезапно сел рядом со мной, предварительно сморщив нос от дымившейся в пепельнице сигареты.

— Послушай, Вик, я прекрасно понимаю, что вчерашняя смерть Сергея тебя сильно задела. Я бы тоже не смог нормально спать, когда бы в моей постели обнаружили труп, черт возьми, но ты должен вылезти из этого дерьма, понимаешь? Собраться и начать работать. Я уверен, что сборник «взлетит», там есть мое имя и читатели расхватят его как горячие пирожки, но ты должен понимать, что писать дальше в подобном жанре ты не можешь. Издатель сделал исключение и только один раз. Нужно переквалифицироваться на более популярные жанры.

Я поднял голову и в шее тут же закололо.

— Например, — с трудом выдавил из себя. — Что именно?

Евгений пододвинул стул еще ближе.

— У меня есть «диагноз» на твою книгу от одного из рецензентов. — он поднял всю ту же черную папку и опять, как в прошлый вечер, достал оттуда пару исписанных листов, — он старый дядька и до сих пор пишет все ручкой. Я дам тебе почитать, но вкратце он сказал, что ты «застрял».

— В смысле? — я достал из пепельницы остатки дотлевавшей сигареты и вытянул из нее последние остатки.

— Ты пишешь не то, о чем надо, старик. Ты застрял в прошлом, все еще пытаешься плыть против течения, выставляя свои книги в противовес многотонным и многотомным тиражам. Это заведомо проигрышная тактика. Ты умеешь писать, с этим никто не спорит, но направление в котором ты работаешь приведет тебя под монастырь, в лучшем случае, а в худшем — на край свежевырытой могилы. Ты живешь как бомж, ешь какую-то гадость, куришь отвратные сигареты, одет чуть ли не хуже подъездных алкашей. Я пытаюсь помочь тебе стать нормальным писателем.

— А какой это нормальный писатель? — я внезапно перебил его, вытягивая из помятой пачки сигарету.

Он немного помолчал, не зная, что сказать, а затем стал тянуться в карман, откуда вскоре вытащил плотно набитый бумажник.

— Вот, — он кошелек с такой силой, так, что купюры чуть было не вылетели наружу. — Взгляни. Открой и пересчитай. Может тогда тебе станет все ясно.

Я не стал этого делать. И так было понятно, что этим хотел сказать Евгений. Безденежье томило меня уже не первый месяц и даже год, а он держался на гребне славы и собирал деньги совковой лопатой.

— У тебя может быть все тоже самое и даже больше. Нормальный писатель не должен валятся в грязи и курить фронтовую махорку. Он должен ездить на дорогой машине, иметь красивых женщин и всегда быть востребованным. Это и есть нормальность. Ты же предлагаешь мазохизм. Самобичевание, думая, что так тебя заметят и сжалятся, но все иначе, друг мой. Ничего не изменится. Редакторы — это сукины сыны, которым плевать на людей. Им важен конечный результат, продажи, тиражи, количество вырученных денег, а кто это будет писать: старая дева, не знавшая мужика и до сих пор мечтающая о принцах на белых конях или писатель-алкоголик, не имеет для них принципиального значения. Ты делаешь работу, делаешь качественно, так как надо, и получаешь свою долю.

Он закончил и посмотрел на меня уже успокоившимся взглядом, горевшим до этого неистовым огнем, в попытках доказать свою неподдельную истину. Наверное, ему было понятно мое отвращение к той жизни, которую вел он и как бы пытался перетянуть в свою очередь меня в собственный стан, переделав и перепрограммировав на нужный лад.

Я еще раз посмотрел на нераскрытый бумажник, закурил очередную сигарету и глянул в окно. Ранним утром на улице было прохладно. Легкий ветерок нет-нет да залетал в маленькую комнатушку, где от табачного дыма было нечем дышать. Врывался сплошным потоком, пройдя круг и обведя собой все стены старой коробки, выбирался обратно.

— Короче, ты меня понял. Это последний раз, когда я тебе помогаю, Вик. Если ты не возьмешься за ум, не начнешь работать и зарабатывать, твое будущее будет предрешено.

Потом он вышел, забрав с собой документы. Так же быстро, как и вошел, только топот его стал гораздо сильнее, чем вызвал раздражение старой уборщицы, прибиравшейся в это время в коридоре.

Жутко хотелось есть. Желудок вернул меня в реальность томным бурчанием, появившимся внутри моего тела и как бы намекнув, что надо было бы подкрепиться. После вчерашнего в кармане ничего не осталось. Даже ржавой копейки или полуразорванной бумажной купюры. Только комок ниток да скомканный чек, видимо оставшийся еще с бара.

Тут-то я и вспомнил про заначку. Кошелек Марины. Резко подорвался с места и подошел к оконному проему, где и стал искать рукой в простенке, в той самой нише, куда и были спрятаны денежки на черный день.

Но ничего не было.

Ни с самого края, ни в глубине, образовавшейся от времени и сырости ямке денег не нашлось. Пришлось подсветить карманным фонариком, чтобы окончательно убедиться в пропаже сбережений.

Внутри все похолодело.