Над бездной

Катилина уехал в Этрурию к своему войску. Без него заговор в Риме остался, как тело без души. Лентул, поставленный во главе дела, вместо того, чтобы приводить в исполнение данные ему инструкции, употребил всю свою энергию на утешение покинутой Орестиллы, не замедлившей сдаться на капитуляцию после атаки этого ловкого сердцееда.

Он развивал ей гигантские планы той помощи, какую он окажет отсутствующему Катилине, приведя в исполнение его замысел быстрее и удобнее его самого.

Эти гигантские планы состояли в том, чтобы кроме наемного войска, уже готового в Этрурии к бою, и кроме нескольких тысяч приверженцев, собранных в разных местах на юге от Рима, доставить Катилине, уже провозгласившему себя консулом, сильное войско от диких аллоброгов, живших в долине реки По.

Мечтая об этой далекой поддержке, болтливый и постоянно нетрезвый Лентул забывал о своем ближайшем деле и сопряженных с ним обязанностях. Цетег, не бывший пьяницей, зато глуповатый, побуждал Лентула действовать решительнее, но у них выходили только ссоры, кончавшиеся примирением за игрой в кости или корабли.

Несостоятельность идеи равенства, как нельзя лучше, обозначилась теперь в среде заговорщиков. Пока был при них человек, гнувший своим деспотизмом их головы, они поневоле уступали друг другу; теперь же плотина, сдерживаемая прежде этого могучей волей предводителя, прорвалась и, точно бурный поток, хлынула вся грязь накопившихся в течение многих лет чувств: заветной. вражды патрициев с плебеями, всадников с сенаторами, родовитых с безродными.

Главные заговорщики, любимцы Катилины, все перессорились между собой. Курий, воспользовавшись амнистией Сената перебежчикам и доносчикам, поступил тайно в число сыщиков и охранителей. Товарищам он объявил, что он давал клятву на верность Катилине, а не Лентулу или Цетегу.

Надежда на прощение, примирение с Фульвием Нобильором и законный брак с любимой женщиной благотворно подействовала на честную душу погибавшего. Курий бросил разбои, стал меньше пить, безумие его почти совсем излечилось.

При помощи своих друзей Фульвия и Курий поместились в скромной, но чистой квартире. Для них открылась перспектива новой жизни, честной и спокойной; занималась заря будущего счастья…

Старая Амикла, усердно занимаясь приготовлением пищи уже не из орехов и крупы, а из мяса и молока, радовалась на «свое ненаглядное дитятко», как она величала Фульвию, видя, что здоровье красавицы начало поправляться, а ее сожитель больше ее не бьет, а воркует с ней, как голубь с голубкой, о будущем. Счастливо жилось этой чете, соединенной узами верной любви.

— Видишь, дитятко, — говорила старуха, — видишь, как хорошо бросить путь греха!.. и в сей жизни вам стало хорошо, и в будущей праведные боги простят вас. Спасая свою душу, ты и милого твоего выручила из сетей порока.

— Ах, няня!.. Курий прощен Сенатом!.. прощен честными людьми!.. прощен моим отцом! — воскликнула Фульвия, заливаясь радостными слезами и сияя улыбкой.

Каждый день Курий сообщал Фульвие о том, что он кого-нибудь спас от смерти или от обольщения; Фульвия сообщала ему то же самое о своих подвигах.

Заговорщики низшего разряда упали духом, видя несогласия своих начальников, и почти все убежали из Рима в Этрурию к войску Катилины и Манлия.

Время шло; Лентул бездействовал, ожидая посольства аллоброгов, нередко являвшегося в Сенат по разным делам.

Семпрония злобно укоряла свою соперницу, Орестиллу, за измену Катилине, которого энергическая злодейка продолжала любить всеми силами своей жестокой души; укоряла она и Лентула за его пьянство и воздушные замки; укоряла Цетега за то, что перестали удаваться покушения на жизнь граждан и грабежи. Семпрония кляла всех и все, потому что ничто ей не удавалось, как прежде; она догадалась, что Курий изменил союзу, но не могла его убить или уличить; Курий ловко увертывался от того и другого.

Цицерон не принимал никаких мер против заговорщиков, выжидая благоприятной минуты, чтоб захватить и уличить их всех разом.

Под миной заговора таилась контрмина, а под этой контрминой клокотал вулкан, глубоко скрытый, но, тем не менее, готовый разрушить ту и другую при первом благоприятном случае. Этим вулканом был Юлий Цезарь, по-прежнему любивший женщин, преследовавший без пощады каждую, смевшую противиться его ухаживаньям, но ставший теперь из легкомысленного юноши мужем с могучей волей и проницательным умом. Он, конечно, уже не отбивал по ночам носы статуям и не писал всякие каламбуры на дверях домов и лавок, но сравнительно невинные забавы юности сменились у него опасною забавой взрослого: игрой в первенство.

В Сенате считали Юлия Цезаря за тайного приверженца Катилины, не подозревая, что он давно порвал хрупкую связь свою с обществом своих учителей, решив идти по их следам, по этой же торной дороге, проложенной еще Марием, но идти с иным посохом в руке и в иной одежде.