Над кукушкиным гнездом

Знает, и не хуже других: Сефелт не глотает капсулы, а держит их во рту и потом отдает Фредриксону. Он не хочет их принимать из-за «губительного побочного воздействия», как он выражается, а Фредриксон хочет принимать двойную дозу, потому что до смерти боится припадка. Обо всем этом сестра знает, это ясно по ее голосу, но по ее виду — сочувствующему и доброму — можно подумать, что она никогда и не слыхала о чем-либо подобном.

— Да-а, — говорит Фредриксон, но уже потерял пыл и не может продолжить атаку, — и все-таки не надо делать вид, будто все так просто: принимать или не принимать лекарство. Вы же знаете, Сефа волнует, как он выглядит и что женщины считают его уродливым, и вы знаете, что он думает про дилантин…

— Я знаю, — говорит она и снова трогает его за руку. — Он думает, от дилантина лысеют. Бедный старик.

— Он не так стар!

— Знаю, Брюс. Но почему вы так расстраиваетесь? Почему защищаете его? Никак не пойму, что за отношения у вас с вашим другом?

— Черт, ладно! — говорит он и прячет кулаки в карманы.

Сестра нагибается, обмахивает пол и, стоя на коленях, начинает месить Сефелта, чтобы придать ему какую-нибудь форму. Затем велит черному остаться с бедным стариком, а она, мол, пришлет каталку, чтобы отвезти беднягу в спальню. И пусть спит до вечера. Поднявшись, она похлопывает Фредриксона по руке, тот ворчит:

— Да, знаете ли, я тоже вынужден принимать дилантин. Поэтому я понимаю Сефа. То есть я хочу сказать, почему я… ну, в общем…

— Я понимаю, Брюс, сколько испытаний выпало на вашу долю. Конечно, лучше что угодно, но только не это? Вы согласны со мной?

Фредриксон смотрит, куда она показывает. Сефелт наполовину принял нормальную форму, дышит хрипло, мокро и тяжело, разбухает на каждый вздох и опадает на выдох. Сбоку на голове, в том месте, где он ударился, растет шишка, на губах и деревяшке красная пена, белки глаз возвращаются на место. Руки намертво прижаты к бокам ладонями вверх, пальцы рывками сжимаются и разжимаются. Точно так дергаются люди в Шоковой мастерской, привязанные к столу-кресту, и из их ладоней тянется вверх струйка дыма от электротока. Сефелт и Фредриксон никогда еще не попадали в Шоковую мастерскую. В этом нет нужды. Они сделаны так, чтобы генерировать собственное напряжение и накапливать его в позвоночнике, а если начинают вести себя неправильно, его включают с пункта дистанционного управления, что на стальной двери в дежурном посту, и в самый разгар веселья или в конце какой-нибудь сальной шуточки они вдруг цепенеют, точно в поясницу ударил разряд. И все лечение! Никакой необходимости гонять их в мастерскую.

Сестра встряхивает руку Фредриксона, словно тот заснул, и повторяет:

— Вы согласны, что, даже учитывая вредное действие лекарства, оно все-таки лучше, чем это?

Фредриксон, вытаращив глаза, смотрит на пол, его брови при этом поднимаются, словно он впервые увидел себя со стороны. Сестра улыбается, похлопывает его по плечу и направляется к двери, бросает на острых нервный взгляд — стыдит за то, что собрались и глазеют на такое; когда она выходит, Фредриксон ежится и пытается улыбнуться.

— И за что я взъелся на старушку?.. Ничего она не сделала и повода никакого не дала, а я чего-то взорвался… Не понимаю…

Он и не ждет ответа; просто до него никак не дойдет, чего это он вдруг разошелся. Он снова ежится и отходит в сторону. Макмерфи идет за ним и тихо спрашивает, какое лекарство они принимают.

— Дилантин, Макмерфи, противосудорожное, если тебе так хочется знать.

— Оно что, не помогает?

— Почему же, хорошо помогает… если принимать.

— Тогда что это за возня: принимать — не принимать?

— Смотри, если такой любопытный. Вот из-за чего возня. — Фредриксон берет большим и указательным пальцем за нижнюю губу и оттягивает ее вниз: обнажаются розовые бескровные десны, висящие клочьями вдоль длинных белых зубов. — Дефны, — говорит он, оттягивая губу. — От дилантина дефны гниют. А в фрифадке шкрипишь жубами…

С пола доносится шум. Они поворачиваются к Сефелту и смотрят, как он стонет и хрипит, пока черный вытаскивает свою обмотанную изолентой деревяшку вместе с двумя зубами.

Скэнлон забирает поднос и отходит со словами:

— Не жизнь, а ад. Принимаешь — плохо, не принимаешь — все равно обречен. Обложили человека со всех сторон, так я скажу.

— Да-а, я тебя понимаю, — говорит Макмерфи и смотрит на расправляющееся лицо Сефелта. А у самого появляется такое же измученно-озадаченное выражение, что и у лица на полу.

* * *

Трудно сказать, что там за поломка произошла с механизмом, но они его только наладили. Возвращается четкая, строго выверенная последовательность действий: шесть тридцать — подъем, семь — в столовую, восемь — выносят головоломки для хроников и карты для острых… Вижу, как белые руки Большой Сестры плавают над пультом дежурного поста.

* * *