Над кукушкиным гнездом

Но только они отпустили парня, как он снова лег на спину в ножную ванну; на лице его появилось выражение терпеливое, беспомощное и упрямое одновременно, он брызгал слюной и пускал пузыри в молочного цвета воде. Хардинг опять обратился к Макмерфи за помощью, а сам с Чесвиком наклонился над парнем. Макмерфи прошел мимо них, перешагнул через парня и стал под душ.

— Пусть лежит, — сказал он, обмываясь под струей воды. — Может, ему не нравится глубина в бассейне.

Я был уверен: что-нибудь такое непременно случится. На следующий день он удивил отделение тем, что встал рано, вычистил уборную до блеска, а потом, когда ему велели черные, пошел мыть пол в коридоре. Удивил всех, но только не Большую Сестру. Она вела себя так, словно ничего особенного не происходило.

Днем на собрании Чесвик заявил, что пора бы наконец откровенно поговорить насчет сигарет.

— Я не ребенок, чтобы от меня прятали сигареты, как конфеты! Мы требуем что-нибудь предпринять, правильно, Мак?

Он ждал от Макмерфи поддержки, но тот молчал, сидя в углу, и Чесвик повернулся к нему. Все сделали то же самое. Макмерфи сосредоточенно разглядывал колоду карт, которая то появлялась, то исчезала в его руках, и даже голову не поднял. Стояла мертвая тишина. Только шлепали замусоленные карты Макмерфи да тяжело дышал Чесвик.

— Я требую что-нибудь сделать! — снова неожиданно выкрикнул Чесвик. — Я не ребенок!

Он топнул ногой и огляделся, ну точно как ребенок, который вдруг заблудился и вот-вот расплачется. Он стиснул кулаки и прижал их к своей круглой петушиной груди. На салатовом фоне больничого одеяния его кулаки выглядели розовыми мячиками, и Чесвик так крепко сжал их, что сам весь начал мелко дрожать.

Он и так всегда казался небольшим: маленького роста, полный, с лысой макушкой, которая блестела, как розовый доллар, — а теперь одиноко стоявший посреди дневной комнаты и вовсе выглядел крохотным. Он глянул на Макмерфи, но тот и не собирался поднимать глаз, и Чесвик беспомощно озирался по сторонам, ища поддержки у остальных острых по очереди. А они отводили взгляд и отказывались ему помочь. На лице его изобразилась паника, и его взгляд наконец остановился на Большой Сестре. Он снова топнул ногой:

— Я требую что-нибудь сделать! Слышите? Я требую что-нибудь сделать! Что-нибудь! Что-нибудь! Что…

Двое больших черных скрутили ему руки, а коротышка накинул на него ремень. Чесвик осел, словно проколотое колесо, черные поволокли его наверх в буйное, и слышно было, как его обвисшее тело шлепается о ступеньки. Когда они вернулись и сели, Большая Сестра внимательно оглядела каждого из острых, стоявших в ряд у противоположной стены. С тех пор как исчез Чесвик, никто не проронил ни слова.

— Еще есть желающие высказаться по поводу сигарет?

Я смотрю на вытянувшиеся вдоль стены опущенные лица, и наконец мой взгляд останавливается на Макмерфи. Он в своем кресле, в углу, сосредоточенно снимает колоду одной рукой… и белые трубки в потолке снова начинают накачивать замерзший свет… я чувствую это, чувствую, как лучи идут прямо в мой живот.

После того как Макмерфи перестал заступаться за нас, среди некоторых острых пошли разговоры о том, что он все еще старается перехитрить Большую Сестру, мол, услышал, что она думает отправить его в буйное, и решил на некоторое время подчиняться всем требованиям, чтобы не дать ей повода. Другие считают, что он ждет, когда она расслабится, чтобы потом огорошить ее чем-нибудь новым, более диким и необыкновенным. Они собираются группами, обсуждают и строят предположения.

Но я-то знаю, в чем дело. Я ведь слышал его разговор со спасателем. Он всего лишь осторожничает. Так осторожничал папа, когда понял, что не сможет справиться с этой кучкой людей из города, которые хотят построить плотину. Для них это деньги и рабочие места, и так можно избавиться от жителей деревни: пусть это племя индейцев-рыбаков забирает свою вонь и двести тысяч долларов, которые им дает правительство, и убирается куда-нибудь со всем этим. Папа поступил мудро, когда подписал бумаги: начнешь упрямиться — ничего не выиграешь. Все равно правительство добьется своего, раньше или позже, а так племя получит хорошие деньги. Это было сделано правильно. Макмерфи тоже так поступал. Я это понял. Он решил не лезть на рожон, потому что это был единственный хитрый ход, а не по каким-либо другим причинам, которые придумывали острые. Он не говорил об этом, но я-то знал и сказал себе, что он ведет себя умно. Я говорил себе снова и снова: это безопасно. Все равно что спрятаться. Это очень умно, никто не сможет возразить. Я одобряю то, что он делает.