Над кукушкиным гнездом

Вдруг однажды утром всем острым тоже стало ясно, они поняли истинные мотивы его поведения, а все, что они придумывали раньше, было лишь самообманом. Он никому не рассказывал о разговоре со спасателем, но они уже все знают. Я думаю, это сестра передала их разговор ночью по проволочной сети в полу спальни, потому что они все сразу узнали об этом. Я вижу это по тому, как они смотрят на Макмерфи утром, когда он появляется в дневной комнате. Смотрят не так, будто рассержены или расстроены, — они, как и я, понимают, что выбраться отсюда можно, только если вести себя, как хочет Большая Сестра, — они это понимают, но все равно смотрят так, словно хотят, чтобы все было иначе.

Чесвик тоже это понял и не таил обиду на Макмерфи за то, что тот не пошел напролом и не захотел поднимать шума из-за сигарет. Он вернулся из буйного как раз в тот день, когда сестра передала информацию по всем койкам, и лично сказал Макмерфи, что понимает, почему тот так действовал, это действительно самая умная вещь, если разобраться, и если бы он раньше подумал о том, что Мак находится в заключении, то никогда бы не подставил его. Чесвик все это объяснял Макмерфи по дороге в бассейн, но, как только мы пришли туда, заявил, что тем не менее ему очень хотелось бы «ну хоть что-нибудь сделать», и прыгнул в воду. Его пальцы каким-то образом застряли в сливной решетке на дне бассейна, и, как ни старались спасатель, Макмерфи и двое черных отцепить его, пока они нашли отвертку, сняли решетку и подняли Чесвика наверх, все еще сжимавшего решетку своими синюшными пальцами, он уже был утопленником.

* * *

Стоим в очереди за обедом, вдруг вижу: где-то впереди в воздух взвивается поднос — зеленое пластиковое облако проливается дождем из молока, гороха и овощного супа. Трясущийся, на одной ноге Сефелт вываливается из очереди и, воздев руки кверху, падает навзничь; тело его изгибается дугой, и искаженное лицо с вывернутыми белками проносится со мной рядом. Головой он ударяется о кафель, — кажется, будто камни столкнулись под водой, весь он выгибается дугой, словно дрожащий, шатающийся мостик. Фредриксон и Скэнлон бросаются ему на помощь, но большой черный отталкивает их, выхватывает из заднего кармана плоскую деревяшку, обмотанную изолентой с бурыми пятнами, с усилием раскрывает Сефелту рот и всовывает ее между зубами; я слышу, как деревяшка крошится, и у себя во рту чувствую щепки.

Судороги Сефелта постепенно сходят на нет; вскоре появляется Большая Сестра, становится над ним, и он тает, обмякает, превращаясь в серую лужу на полу.

Она складывает руки перед собой, словно держит свечку, и смотрит сверху на то, что от него осталось и теперь вытекает из-под брюк и рубашки.

— Мистер Сефелт? — спрашивает она у черного.

— Он самый… — мычит тот, стараясь выдернуть свою деревяшку. — Миста Сефел.

— И мистер Сефелт еще утверждал, что не нуждается в лекарствах!

Она кивает, отступает на шаг от того, что приближается к ее белым туфлям. Затем поднимает голову, обводит взглядом обступивших их острых, снова кивает и повторяет:

— …совсем не нуждается в лекарствах.

На лице у нее одновременно и улыбка, и жалость, и терпение, и отвращение — заученное выражение.

Макмерфи ничего подобного еще не видел.

— Что это с ним? — спрашивает он.

— Мистер Сефелт — эпилептик, — говорит она, не сводя глаз с лужи и не глядя на Макмерфи. — Это значит, в любое время с ним могут случаться подобные припадки, если он не будет выполнять предписаний медиков. Но он решил, что умнее всех, и перестал принимать лекарства. Мы его предупреждали: это может произойти. И тем не менее он продолжал вести себя глупо.

Насупившийся вперед выходит Фредриксон. У него крепкое телосложение, всегда бледное лицо, светлые волосы, светлые густые брови и вытянутый подбородок, ведет он себя в отделении уверенно и даже нахально, как когда-то вел Чесвик: любит поорать, прочитать мораль, отругать кого-нибудь из медсестер, угрожает, что уйдет из этой вонючей больницы! Но они никогда не останавливают его, а когда он успокаивается, спрашивают: «Вы закончили, мистер Фредриксон? Можно оформлять вам выписку?» Затем на дежурном посту держат пари, сколько пройдет времени, когда он виновато постучится в стекло и попросит прощения, мол, как насчет того, чтобы забыть все им сказанное сгоряча и на денек-другой запрятать подальше эти бланки, о'кей?

Фредриксон подходит к сестре и грозит ей кулаком.

— Ах, вот как? Значит, так? Вы собираетесь распять старину Сефа, как будто он сделал это назло, так?

Она успокаивающе берет его за руку, и кулак разжимается.

— Все нормально, Брюс. С твоим другом все будет в порядке. Очевидно, он не принимал дилантин. Просто не знаю, что он с ним делает!