Над окошком месяц

Я на верхней полке четырёхместного купе. Вчера вечером лёг, даже не лёг, а свалился от усталости, а сегодня, только в конце дня, проснулся. Стучат колёса на стыках, а в окошко видна бескрайняя, выжженная белым солнцем степь Прибалхашья…

Не знаю, доведётся ли мне ещё побывать в этих необыкновенных местах, ставших такими близкими, что иногда кажется, всю жизнь, а не десять лет, жил я здесь.

Германия

Вот и Брест. За пятнадцать лет он почти не изменился. Тот же вокзал, тот же перрон, да и люди не стали другими, разве что чуточку лучше одеты. Всё так же суетлив пассажир, ему, как всегда, не хватает времени купить билет, пройти таможню, потратить оставшиеся карманные деньги. Он усиленно думает, где и как их понадёжней спрятать. В ботинок? А вдруг заставят разуться. В уголке чемодана, под оторвавшейся подкладкой? «Там-то уж точно найдут, — решает пассажир, и прячет в кармане пиджака, — не будут же шарить в карманах». Действительно, никто не собирается лезть в карман к пассажиру, его просто спрашивают:

— Советские деньги везёте?

— Да, — отвечает пассажир. — Разрешённые тридцать рублей.

Покажите, — вежливо просит таможенник, лукаво поглядывая на взъерошенного пассажира.

Эта просьба как обухом по голове. «Господи! В каком же кармане тридцать, а в каком триста?» — бешено соображает, заливаясь краской, пассажир и, конечно же, лезет в тот, где триста.

Меня это недоразумение не коснулось, я уже стреляный воробей, больше десятка пересечений границы, да и не играю я в эти опасные игры. По молодости, когда служил в Польше, провозил больше разрешённого водки, да как-то хотел провезти без оплаты пошлины приёмник с проигрывателем. Получилась тогда смешная история. Куда я только не пристраивал его в купе, везде чувствовалась уязвимость. Подключились соседи по купе, и мои старания обмануть поляков приобрели коллективный, почти заговорщицкий, характер. Я совал его под лавку, под стол, закрывал шинелью. Но всё отвергалось моими попутчиками. Уже слышна польская речь в конце коридора, а я всё ещё мечусь с этой «музыкой» по купе.

— Да спрячьте вы его за матрацами, — советует попутчица. — Никто там никогда не смотрит.

Косо глянув на советчицу, я проникся уважением к её преклонным годам — ей было лет под сорок, — а, следовательно, и к опыту, быстренько спрятал свой контрабандный товар на верхней полке, прикрыв его для надёжности матрацем.

Стук в дверь.

— Проше, панове, до контролю, — щёлкнув каблуками, приложив два пальца к козырьку фуражки, обратился к нам щеголеватый польский офицер.

— Пожалуйста, — согласились мы.

Резво вскочив на угол сиденья, поляк ловким движением руки отодвинул матрац и уставился на нас.

— Цо то?

Я от души рассмеялся, и было с чего: столько носиться по купе, прятать во всех закутках несчастный свой груз, чтобы его нашли на первой секунде.

— То мой, пан, — постучал для надёжности понимания я себя в грудь.

— Пеньч сэнт, — оценил он право на провоз моего приёмника.

— Мам тылько едну, — развёл я руками. Так оно и было на самом деле.

Пан офицер убежал куда-то, не согласившись с моей ставкой, и я остался в неведении. До отправления поезда считанные минуты, а ко мне никто не идёт и никаких претензий никто не предъявляет. Я уже стал подумывать, что мне несказанно повезло, и я сохраню свои сто злотых. Но за минуту до отхода поезда передо мной появился, как из морской пены, наш бравый пан офицер, забрал последние деньги и так же таинственно исчез, не выдав мне никакого документа. В конце вагона опять застучали каблуки. Выглянув, я увидел уже двух борцов с контрабандистами, и был убеждён, что не придётся мне услаждать слух, извлекая музыку из этого ящика. Но Бог пронёс их мимо. Очевидно, у них были свои с кем-то счёты.

В Германию я ехал почему-то один в купе. При мне ни денег, ни еды, — целые сутки вынужденного голодания. Думал, не вынесу такого испытания, но оказалось, не такое уж это сложное дело.

Штаб воздушной армии расположен в третьем городке Бюнсдорфа (Вонючая Деревня), это недалеко от Берлина. Территория городка ухожена, по-европейски пострижены цветы и газоны. Длинная гряда красных роз, они ещё цветут. Неподъёмные глыбы бетона. Это разрушено одно из конических сооружений военного назначения — бомбоубежище своего рода. В таких сооружениях размещались штабы Вермахта. Рассказывали, что конструктора, построившего их и убеждавшего Гитлера в неуязвимости своего детища даже от самых больших бомб и снарядов, Гитлер заставил испытать это на себе. После обстрела и бомбёжки сооружение осталось целым, а вот конструктор поседел и лишился рассудка.

По соглашению со странами-победительницами все объекты и сооружения военного характера Германии в зоне этих стран подлежали уничтожению. Русские, как всегда, не продумав дальше одного хода, активно принялись за дело. Очень активно. Примерно так. Казарма — военный объект? Конечно! На воздух её! Ангар — военный объект? А как же! И его туда же! Взрывали, не жалея взрывчатки. А потом рыли землянки для солдат, сбивали из фанеры и досок халабуды на аэродромах для лётного и технического состава.