Над осевшими могилами

На площадке Каролина остановилась и оглядела переполненный бар. Толстые потолочные балки кое-где перекрывали обзор. Каролина спустилась в зал и, проталкиваясь сквозь толпу, осмотрела все столики. Наконец она добралась до кабинки у стены, выходившей на Бурбон-стрит. За столиком сидели две пары, одна из них та, что была на балконе. Сейчас девушка выглядела старше, лет на двадцать пять, а мужчина моложе – тридцать пять, не больше. Оба смеялись, рассказывая друзьям о звездной минуте на балконе. Девушка была увешана бусами. Голова ее пьяно моталась, рот обслюнявился, но она была в полном сознании и вполне совершеннолетняя.

– Я там чуть не шомлела. – Язык ее заплетался. – Муженька мои сишьки давно так не интерешовали!

– Ты же сама захотела пойти, – оправдывался мужчина.

– Я шучу, малыш.

Девушка ткнулась мужу в плечо, и тот ласково поцеловал ее в маковку. Потом заметил Каролину:

– Дорогуша, сделайте нам еще по стаканчику.

Каролина кивнула и вышла из бара. На первом же перекрестке она свернула в тихую улочку и, засунув руки в карманы, побрела мимо ломбардов и книжных лавок, удаляясь от шума и гама Бурбон-стрит. На Французском рынке зашла в ночное «Кафе дю Монд», взяла латте и понемногу успокоилась, раздумывая о ненадежности человеческого восприятия и памяти. Вспомнилось одно давнее дело об ограблении: хозяйка десять минут подробно описывала человека, проникшего в ее дом, полицейский художник нарисовал портрет, и Каролина поняла, что на нем изображен хозяйкин покойный сын, чья фотография стояла на каминной доске. Наверное, одни видят то, что хотят, другие – то, чего боятся.

Из кованого кресла Каролина наблюдала за официантами в засаленных бумажных шляпах. В кафе было человек двадцать. Одни очухивались после доброй выпивки, другие вели серьезную беседу, третьи одиноко сидели с газетой или книгой или что-то черкали в блокноте. Мужчины. Не монстры.

Каролина выпила кофе и потихоньку добрела до пристани у северного берега Миссисипи. Ветерок, старавшийся не обгонять речное течение, чуть помешивал густой воздух. У реки, даже такой широкой и ленивой, Каролине стало хорошо. Пожалуй, здесь и надо провести остаток ночи.

Когда отец ушел из семьи, у матери нарушился сон, а потом возникла тяжелая бессонница. Каролина помнила мамины панические звонки в два ночи. Она даже не успевала сказать «алло», а мать уже стрекотала: извинялась за какую-то давно забытую фразу, хотела обсудить меню праздничной трапезы на двоих, предлагала мужские и женские имена для будущих детей Каролины. Максвелл и Коринна. Блейк и Сандра. Каролина терпеливо слушала мать, которая, исчерпав две-три темы, переходила на телепрограммы и газетные статьи. «Ляг, поспи», – говорила Каролина. «Не могу, слишком устала. – Голос матери полнился маниакальным страданием. – И еще столько всего надо сделать».

После маминой смерти у Каролины тоже началась бессонница. Однажды она проснулась в три ночи – вроде бы звонил телефон. Померещилось, что звонит мать – хочет спросить, можно ли подавать суп в тарелках для пасты, которые она привезла из Генуи, или кому больше подходит имя Трейси, мальчику или девочке. Однако телефон молчал, и Каролине показалось, что она не успела взять трубку.

С тех пор бывали ночи (по меньшей мере, раз в неделю), когда она вообще не смыкала глаз. Все бы ничего, да вот только телефон не звонил, в трубке не раздавался мамин голос. Каролина расхаживала по комнате, что-то записывала или до полного изнеможения гуляла по улицам, готовая обсуждать имена детей, которых никогда не будет, или меню обеда на День труда. И еще, выходит, принять супружескую пару за извращенца и малолетку.

Каролина рассказала о бессоннице доктору Юинг, полицейскому психологу. Это вполне естественно, ответила та, на вас столько всего навалилось: смерть матери, Джоэл, осечки с Ленин Райаном и Тормозом Джеем, застарелое чувство вины перед убитым дебоширом и, конечно, нынешнее дело.

Нынешнее дело. В нем маниакально звучали свои безумные голоса – Дюпри, Жаклин, а теперь еще

Блантона, – пришедшие на смену голосу маминой бессонницы. Вот они-то сегодня и не дали уснуть: голос Блантона говорил о фундаментальной важности мужских сексуальных фантазий, голос Жаклин жаловался на клиента, выдиравшего ей волосы, голос Дюпри вписывал Ленин Райана в теорию волчка. И еще другие голоса, рябь подсознания.

Голос брата: «Я не такой, как ты, Каролина». Голос отца: «Все хорошо, детка?»