Над Самарой звонят колокола

Игнатий Степанов долго дул на застывшие пальцы, потом вынул из-под верхней накидки-епанчи примятый пакет, вручил его капитану Балахонцеву и в сопровождении Семена Сидорова, бряцая прикладом ружья о пороги, ушел на кухню постоялого двора согреться горячими щами и кашей.

Иван Кондратьевич глянул на своих офицеров: сидят, ждут, что за вести привез нарочный. А ну как наистрожайший приказ казанского губернатора Бранта ни при каких обстоятельствах не покидать города Самары? Что тогда делать? С горсткой уставших солдат да казаков кидаться на воровское скопище, заведомо зная, что примешь бесславную смерть от мужицкого кистеня или от самодельной рогатины?

«Чирей и в боку сидит, да не родня! Губернатор в Казани – тако ж не командир войску под Самарой!» – со злостью подумал Иван Кондратьевич, нервным рывком вскрыл пакет, вынул бумагу, повернулся к тусклому окну и с облегчением выдохнул.

– Что там, господин капитан? – не выдержал и прервал молчание прапорщик Панов.

– Неужто добрые вести? – Илья Кутузов нетерпеливо шагнул к столу, за которым сидел капитан. Иван Кондратьевич поднял голову от полученного уведомления, объявил:

– Сызранский воевода известил нас, что к Самаре следует для побития бунтовщиков и злодеев двадцать четвертая полевая команда. А ведет ее… – Иван Кондратьевич еще раз заглянул в бумагу. – Ведет ее премиер-маиор Карл Муфель.

– Слава богу, – тихо проговорил прапорщик Панов. – Не одни мы теперь пред бунтовщиками…

– Эх, кабы на два дня раньше! – высказал общее сожаление Илья Кутузов. – И не было бы нашего позорного принужденного бегства…

– Не быв звонарем, не быть и пономарем… Тако и в нашей ратной службе. – Иван Кондратьевич пытался притушить горечь слов, сорвавшихся у Ильи Кутузова. – На сей раз фортуна нам малость не потрафила. – Встал, убрал послание воеводы в карман. – Коль команда сама идет к Самаре, то нам нет резона спешить к Сызрани. Будем ожидать ее прихода здесь, в Печерском. И да поможет нам Господь счастливо отбить у злодеев оставленный город.

«Эх-ма, коль не повезет в службе, то и тараканы твой полк на “ура” возьмут! – с досадой и со стыдом думал капитан Балахонцев. – Знать бы такие обороты действий наперед, может, и удержался бы я в Самаре день-два… Великую оплошку, наверное, сделал, что воровского приступа не дождался и покинул город… Покойный ныне родитель упреждал, помнится: на помело не наступай – судороги потянут… А меня как бы судороги не потянули на глаголе… Вот попал в оборот, что и деваться некуда! В лесу медведь дерет, а дома мачеха! По мне теперь лучше было бы, чтоб тот немец с командой и вовсе не приходил…»

Иван Кондратьевич встал, надел треух и покинул затхлую комнату постоялого двора, сказав офицерам с нескрываемым раздражением:

– Пойду посмотреть, как солдаты на ночлег устроились.

Конец дня и ночь прошли спокойно. Капитан Балахонцев самолично дважды проверял выставленные парные караулы – не приведи господь, налетят разбойные шайки, сонных солдат да казаков голыми руками поберут да повяжут. Тогда воистину лучше самому себе пулю в лоб пустить, нежели ждать позорного криксрехта. Но, к великому счастью, злодейский атаман за ними в угон не пустил сильной конной команды.

«Теперь, должно, в Самаре упились все до бесчувствия… Жителей пограбили, пожитки дуванят да на ножах режутся между собой… Прости, государыня-матушка Екатерина Алексеевна, – метался в мыслях вконец расстроенный Иван Кондратьевич, – не по причине единой моей робости оставил я город ворам на пограбление и разрушение… А ежели достоин за свой поступок смертной казни, то соверши ее. А детей не черни моим малодушием, из-за них сломалась твердость в душе…»

Иван Кондратьевич, чего с ним прежде никогда не случалось, вдруг прослезился, вытер глаза кулаком и покосился на своих офицеров. Кутузов и Панов спали на лавке, укрывшись плащами. В тесной комнатке перед тусклой иконой чуть теплилась лампадка, еле слышно потрескивал фитиль, сильно и надсадно стрекотал под печью извечный обитатель постоялых дворов неусыпный сверчок.

Под стать старому сверчку не спалось и Ивану Кондратьевичу: сообщение о том, что полевая команда была так близка от покинутой им Самары, совсем лишили его душевного покоя и равновесия.

«Охо-хо, овдоветь тебе скоро, матушка моя сердешная Евдокия Богдановна. По церквам ходить станешь да ставить поминальные свечи… по рабу божию Ивану. – Иван Кондратьевич сидел на лавке, смотрел на квадратное лунное пятно, незаметно двигавшееся по некрашенным доскам пола – левый ближний угол квадрата словно бы срезан, это тень его бедовой головушки. – Зато я сберег от гибели Илюшу, нареченного жениха Анфисушки… Коль счастливо отобьем Самару, то, не мешкая и часа, обвенчаем их… Быть может, успеем до прибытия извещения о взятии меня под арест». Иван Кондратьевич перекрестился, прилег. Голова кружилась от усталости, слегка подташнивало, все казалось, что вот-вот упадет с узкой и какой-то наклонной лавки.

Настойчиво отгоняя от себя черные думы, лишь под утро забылся тревожным, с неприятными видениями, сном…