Nada

Я был координатором местного отделения глобального международного проекта «Генография», в рамках которого по всему миру работали экспедиции по сбору генетического материала коренных групп народов, чтобы в итоге составить генетический портрет человечества и прояснить историю его формирования. Такие вот обособленные носители нехарактерных признаков, как шара-ашкуры, или странноглазые, описанные еще в заметках ранних путешественников-исследователей Памира, были очень важны для нашего проекта. Я неоднократно слышал то там, то тут упоминания о народе странноглазых, но никто не знал точно, где их искать. Каждый рассказчик убеждал, что про них точно-точно знает его хороший знакомый, брат, сват или кум, который как раз только что уехал, заболел или умер. Я уже решил было считать подобные байки очередным местным мифом, но тут появился Дамиль.

Дамиля я хорошо знал с самых первых своих экспедиций. Он был из местных, но долго жил за границей, где получил образование, помимо английского, знал множество местных наречий и диалектов и неизменно помогал нам в общении с населением. Официально он числился экспедиционным водителем, но неофициально был нашим вечным проводником, помощником и ангелом-хранителем. Прежде спокойный и рассудительный, теперь же Дамиль сильно изменился. Он заметно похудел и осунулся, так что я не сразу его узнал. После какого-то неприятного скандала, который произошел до моего теперешнего приезда и о котором особо не распространялись, он уже не работал с нами. Иногда он появлялся, – таясь, под вечер, – а потом громко ругался с местными, однажды даже подрался с кем-то и при встрече закрывал рукой разбитый рот. Однажды вечером он перепугал меня до смерти, материализовавшись из глубокой тени между крыльцом и стеной.

– Эдру, Эдру, я знаю, ты можешь достать вертолет, у тебя есть, я знаю, а у меня тоже кое-что есть, что тебе надо, но мне нужен вертолет, давай-давай полетим, я точно-точно знаю! – захлебываясь, затараторил он. Он был весь какой-то всклокоченный, его глаза бегали туда-сюда, блестя белками в свете фонаря. Он пытался взять меня за руку, но я вывернулся, и он поймал меня за рукав. – Пойдем, пойде-о-о-м!

– Да куда пойдем-то, Дамиль? Ночь кругом, куда ты собрался-то?

– Нет-нет, я никуда, никуда не собрался, я тебе вот кое-что покажу. Давай-давай, пусти меня к свету.

Я открыл дверь домика и щелкнул выключателем. Мы вошли. Дамиль выдрал из-за пазухи пачку квадратных полароидных снимков, едва не рассыпав их по полу, и передал мне.

Узкая долина горной реки, уходящие вверх склоны, прилепившиеся к ним, вписанные в ландшафт низкие домишки из саманных кирпичей и известняка, с квадратными дымовыми отверстиями в плоских крышах, белая пена овец в темно-зеленых складках западин – обычные местные виды. Но на следующей фотографии была девочка лет семи, крупным планом. Округлое, совершенно средне-русское, чуть загорелое веснушчатое лицо, вздернутый носик, пухлые улыбающиеся губы, светлые, выгоревшие на солнце нечесаные волосы – и пронзительно-синие глаза с огненно-рыжей каемкой по внешнему краю радужки. Шара-ашкур. Шара – лед. Ашкур – пламя. Вот та же девчонка в полный рост. На ней длинная темно-вишневая, расшитая типичным для шара-ашкуров белым угловатым орнаментом рубашка, широкие длинные штаны, на ногах грязные, когда-то желтые вьетнамки. На следующей фотографии совершенно другой типаж. Поясной портрет девочки-подростка, узкое вытянутое лицо с белой-белой, будто фарфоровой, кожей, темные прямые, заплетенные в сложную косу и перехваченные широкой голубой лентой волосы, узкий прямой нос, маленький ротик – и те же характерные ярко-синие глаза с огненным ободком. Дальше – группка детей лет от трех до десяти, все светловолосые и синеглазые, подробностей не разглядеть. На последнем снимке сморщенный высохший старик стоит, опираясь на кривой посох, из-под нависающих век, как из прорезей уродливой маски, смотрят ярко-синие с золотом молодые глаза. Я перевернул снимок и прочел на обороте надпись простым карандашом – «Бат-айи». Тут же стоял штамп MSF – красно-белый стилизованный человечек.

Заметив штамп, Далиль сказал: