Надежды маленький оркестрик

Запах столетнего меда,
слова и золота вязь…
Оды державинской мода
снова в цене поднялась.

Сколько ценителей тонких,

сколько приподнятых крыл!..
Видишь, как зреет в потомках
имя твое, Гавриил?

Будто под светом вечерним

встало оно из земли…
Вот ведь и книжные черви
справиться с ним не смогли.

Стоит на миг оглянуться,

встретиться взором с тобой —
слышно: поэты клянутся
кровью твоей голубой.

Мнился уже обреченным

утлый огарок свечи…
Золото резче на черном.
Музыка звонче в ночи.

Гуще толпа у порога,

тверже под ними земля…
Нет, их не так уж и много.
Да ведь и всё от нуля.

«Шарманка старая крутилась…»

Шарманка старая крутилась,
катилось жизни колесо.
Я пил вино за вашу милость
и за минувшее за все.

За то, что в прошлом не случилось

на бранном поле помереть,
а что разбилось – то разбилось,
зачем осколками звенеть?

Шарманщик был в пальто потертом,

он где-то в музыке витал.
Моим ладоням, к вам простертым,
значенья он не придавал.

Я вас любил, но клялся прошлым,

а он шарманку обнимал,
моим словам, земным и пошлым,
с тоской рассеянной внимал.

Текла та песня как дорога,

последних лет не торопя.
Все звуки были в ней от Бога —
ни жалкой нотки от себя.

Но падали слова убого,

живую музыку губя:
там было лишь одно от Бога,
все остальное – от себя.

«Солнышко сияет, музыка играет…»

Солнышко сияет, музыка играет.
Отчего ж так сердце замирает?
Там, за поворотом, недурен собою,
полк гусар стоит перед толпою.
Барышни краснеют, танцы предвкушают,
кто кому достанется, решают.

Но полковник главный на гнедой кобыле

говорит: «Да что ж вы всё забыли!
Танцы были в среду, нынче воскресенье,
с четверга – война, и нет спасенья.
А на поле брани смерть гуляет всюду.
Может, не вернемся, врать не буду!..»

Барышни не верят, в кулачки смеются,

невдомек, что вправду расстаются.
Вы, мол, повоюйте, если вам охота,
да не опоздайте из похода…
Солнышко сияет, музыка играет,
отчего ж так сердце замирает?

На смерть Бориса Балтера

Не все ль равно, что нас сведет в могилу – пуля иль
простуда?
Там, верно, очень хорошо: ведь нет дурных вестей
оттуда.
Я жалоб не слыхал от них, никто не пожелал
вернуться.
Они молчат, они в пути. А плачут те, что остаются.
Они молчат Бог весть о чем – иные берега пред
ними,
и нету разницы для них между своими и чужими.
К великой тайне приобщась, они уходят постепенно
под скорбный марш,
под вечный марш,
под польский марш,
под марш Шопена.

«Оркестр играет боевые марши…»