Надежный человек

Он между тем незаметно высвободился из ее объятий, мягко взял ее руку и несколько раз поцеловал, затем взял другую руку, соединил их в своих ладонях и снова стал целовать с той же подчеркнуто мягкой деликатностью.

 — Успокойся, Бабочка, все будет хорошо. — Ласково обняв ее за плечи, он легонько сжал их, словно отгонял тревогу, охватившую девушку. — Должно быть хорошо, иначе не может быть. Теперь давай уничтожать этот пролетарский хлеб, выпьем по чашке чая — посмотри только, какой ароматный! Настоящий, экстра! Ужин на столе — кому–кому, а пекарям негоже пропадать с голоду!

Он все еще ласково целовал ей руки, то одну, то другую, — чтобы помочь прийти в себя.

 — Значит, тебе тоже известно, Илие, что меня от всего отстранили?.. — еле слышно проговорила она. — И не знаешь, бедный, как сообщить мне об этом, чтоб не порвать старой дружбы?

Она замолчала, словно что‑то помешало ей договорить, тихонько высвободила из ладоней Илие руки и, сложив их вместе, спрятала в рукава плаща. Потом втянула голову в плечи и сжалась, словно почувствовала внезапный озноб.

 — Я удивилась: разве может не знать об этом человек, которому поручали поддерживать со мной связь?

Едва она убрала руки из ладоней Кику, как тот засуетился: налил чаю, нарезал несколько толстых ломтей хлеба, густо посолив их крупной сероватой солью.

 — Пей чай, Бабочка, я буду после тебя. У нас всего одна чашка в хозяйстве.

Лилиана взяла из его рук чашку и начала пить чай маленькими глотками.

 — А хлеб, Бабочка? Посмотри, с поджаренной корочкой, как раз такой ты и любишь, — стал упрашивать он, стараясь не смотреть на девушку — чтоб не заметила тревожного огонька в его глазах. Он то легонько отводил прядь волос, упавшую ей на лоб, то подкладывал поближе хлеб, даже готов был поддерживать снизу чашку, из которой она пила…

 — Значит, тебя просто поставили следить за мной, — произнесла она голосом, в котором была готовность смириться с этой горькой мыслью. — Держать под наблюдением, смотреть, кто приходит… В особенности… Дэнуц. По–прежнему ли встречаюсь с ним.

Она хотела быстро поставить на столик чашку, но не успела — и чашка и ломоть хлеба выпали из ее рук, она закрыла ладонями лицо, стараясь унять подступающие рыдания… Видно было, как у нее дрожат плечи. Приступ отчаяния длился недолго — вскоре она убрала руки с лица, стерла с глаз слезы…

 — Прости меня, Кику, — слабым, подавленным голосом проговорила она. — Я просто взбалмошная девчонка, привыкшая думать о себе и только о себе… Прибежала сюда, не имея на то никакого права. Даже подумать не хотела о том, что наравне со всеми ты тоже обязан подчиняться партийной дисциплине. Но с того времени, как все отвернулись от меня…

 — Дто тебе сказал, Бабочка?.. Правда, однажды был разговор, — он покачал головой, — когда Илона рассердилась на тебя и ощенила инструктаж, — он наклонил к ней опечаленное лицо, — ио не нужно так расстраиваться и мучить себя… Даже если кто‑то скажет… сделай так, чтоб Илона изменила о тебе мнение. Докажи, какая ты на самом деле!

 — Зачем еще говорить — я и так чувствую! Вы давно уже избегаете меня. Никто не выходит на встречи. Только один раз промелькнул Гаврилэ Грозан, да итог, едва заметив, пропал бесследно… Я хожу как зачумленная. И все это началось с последнего разговора.

Она внимательно посмотрела на Кику, стараясь понять, как воспринимает тот ее слова. Пекарь с каждым ее словом становился все более хмурым.

 — Говоришь: докажи, чтобы поверили!.. Знал бы, как мне трудно сейчас… Неужели и тебе нужно доказывать? Даже ты не веришь мне?

Вместо того чтобы сразу же возразить, он только слушал, по–прежнему впиваясь глазами ей в лицо, — говорить же, как видно, не собирался.

 — Кику! Илие! — позвали его, и оклик прозвучал точно на перекличке в классе.

 — Я верю тебе, девочка моя, — как будто пробуждаясь от сна, проговорил он.

И снова склонил к ней лицо, дотрагиваясь до щеки колючим подбородком.

 — Кику! Илие! — позвали его во второй раз.

 — Сейчас! — виноватым тоном откликнулся он.

 — Скажи, пожалуйста, что это у тебя за такая любовь ко мне? Ты по–настоящему любишь меня? Потому что я ничего не могу понять, ей–богу… — Она помедлила, надеясь, что он как‑то ответит на эти слова. Но он молчал. — Я только недавно поняла, что слишком мучаю тебя. И что же теперь?.. Если раньше, помнишь, достаточно было увидеть меня, чтоб на глазах появились слезы… У мужчины, который столько перевидал! Ты сторожил у дома, стоял тайком под окном, на какой только риск не шел ради того… чтоб увидеть меня.

 — Ты так просила… — прошептал он и, снова склонившись к ее белому, с шелковисто–нежной кожей лицу, закрыл глаза… — Я просто немею, когда вижу тебя, Бабочка!

 — А мне не хочется, чтоб ты сник из‑за любви ко мне! — она рассмеялась и быстро, на краткое мгновение, прикоснулась губами к его щетинистому подбородку. — — Потому что всегда мне нравился…

 — Но что тогда делать с Дэнуцем Фурникэ, студентом? — спросил он ее добродушно–насмешливым тоном. — И как быть с Василе Антонюком, «добровольцем»?