Надпись

– Шурочка, мы в преддверье успеха!.. Не сомневаюсь, наш проект получит премию "Всемирной выставки"!.. Павлуша, я так тебе благодарен, я без тебя как без рук… Ты утонченный художник!.. Мы трое создали шедевр, отдали ему свои жизни, сражались за него в час катастрофы!.. Силой духа преодолели беду, выстояли в испытаниях!.. Мы оказались выше суетного, мелкого мира!.. Я вам так благодарен!.. – Он их заговаривал, вводил в заблуждение, исподволь, зорко наблюдая раскосыми степными глазами.

Уселись в машину. Шурочка на заднем сиденье, заглядывая в зеркальце, крася губы помадой. Павлуша рядом с водителем, утомленный, счастливый, обожая Шмелева за великодушие и прощение. Отирал платком струящийся пот.

Шмелев вел старую скрипучую "Волгу" по Москве. "Как Эмпедокл, в белоснежном покрове…"

Таганская площадь казалась кипящим котлом, в котором всплывали дома, пешеходы, машины, и все тонуло в дыму. "Мир не принял меня, и я не принимаю этот жалкий, ничтожный мир…" Гагарин выглядел металлической ласточкой, взлетающей на струе раскаленной плазмы. "Отсекаю живой побег эволюции, обрекаю СССР на крушение…" Донской монастырь с алюминиевыми куполами был плывущим над Москвой дирижаблем. "Уношу с собой мои святые открытия, генетический код коммунизма…"

Выехали на Вавилова. Шмелев следил за домами, выискивая номер "44", где его должен был ждать Коробейников. "36", "38", "40". Серый, занавешенный снегом фасад. На балконе плещется замерзшее жестяное белье. Старуха по тротуару тащит тяжелую сумку. Бетонный фонарный столб с журавлиной изогнутой шеей. "Миша, друг милый, прости!.. Не мог поступить иначе…"

Крутой поворот руля. Столб, ледорезом рассекая машину, направил удар в глубину салона.

И огромная траурница цепкими лапками подхватила душу Шмелева, понесла в далекие страны.

– Держите пульс!.. Стимулятор!.. Не дайте ему уйти!..

Бегущие на осциллографе импульсы опали, улеглись в неподвижную линию.

– Кончено, – устало произнес хирург, отталкивая от себя микроскоп, – сердце не выдержало… – и, сволакивая резиновые, в розовой сукрови перчатки, пошел из операционной.

Шмелев был мертв. Его мозг, освещенный ослепительной люстрой, высыхал. Сестра подошла и накрыла выпуклые сгустки мозга костью с клочками волос. Так закрывают кастрюлю. Коробейников не прощался с другом. Бездыханное тело Шмелева лежало на операционном столе, а душа переселилась в него, Коробейникова, и теперь до смерти он станет носить в себе душу друга, и они будут неразлучны.

41

Коробейников испытывал непрерывное, неутихающее страдание. Думал: природа, сотворив человека с его плотью, чувствами, духовным миром, для каждой сотворенной косточки или сосудика, переживания или чувства придумала свое особое страдание. Каждой клеточке, каждому проявлению души уготовано неповторимое страдание, которое можно занести в "атлас человеческих болей", коим умело пользуются палачи в застенках, вгоняя иглы под ногти, дробя суставы пальцев или мучая голодом, звуком, слепящим светом. Так же и в нравственной жизни. Кто-то Невидимый, витающий над человеком, добивающийся признаний в грехе и неправедной жизни, посылает человеку душевные страдания, имеющие множество градаций и оттенков, из которых можно составить тысячецветную картину человеческих мук, что и делают трагические художники, поэты и музыканты.

Страдание, которое он испытывал, было связано с хаосом разрушенной, утратившей гармонию души. Его душевный мир, казавшийся целостным, гармоничным, где, подобно небесным светилам, по стройным орбитам вращались ценности, привязанности, дружбы, существовали жена и дети, мама и бабушка, любимые друзья и деловые знакомые, мир, который расширялся с каждой прочитанной книгой, написанным рассказом или очерком, состоявшимся путешествием или знакомством, – этот мир оказался разрушенным. Сквозь планетарную систему промчался чудовищный бесформенный метеорит, сдвинул орбиты, спихнул светила, и они начали сталкиваться, рушиться, превращая гармонию в хаос, божественную музыку сфер в чудовищную какофонию.

Он жил в грехе, во лжи, запутался в отношениях, демонстрировал слабость, трусость, каждым своим поступком, каждым побуждением или мыслью приближал катастрофу. В этой катастрофе должны были погибнуть близкие родственники, уважаемые и благоволящие ему знакомцы, должен был погибнуть он сам, превратившись в калеку с помраченной совестью, не способного отличать добро и зло, обреченного кувыркаться, как обломок сгоревшей планеты, в бесформенном, лишенном координат мире.

Мегамашина, которой он восхищался, которую собирался познать, одухотворить, описать. Гигантское государство, в котором ему суждено было жить. Сооружение плотин, реакторов, подводного и воздушного флота, пленявшие воображение своей грандиозной эстетикой. Таинственная, управляющая континентами политика, с которой он собирался связать свое творчество. Все это вдруг страшно проскрежетало над ним, превратилось в расколотую голову Шмелева, из которой выглядывал скользкий, пугающий, похожий на липкого моллюска мозг.