Надпись

Андроника раскатала по клеенке два тестяных пласта, один потолще, другой потоньше. Тесто белое, пресное, телесного цвета, с душистым благоуханием. Андроника круглой металлической формой, похожей на подстаканник, вырезает из пухлой мякоти одинаковые кругляки. Отец Лев такой же формой, но большего размера, из другого пласта выкраивает упругие лепешечки. Андроника ловкими пальцами извлекает пшеничные цилиндрики, накрывая один другим. Любуется на белый грибок, на толстую ножку, мягкую шляпку. Ставит изделие на черный масляный противень, который наполняется белыми рядами просфор, – одинаковые, ярко-белые на черном масляном блеске. Живые, дышащие, они на противне продолжают расти. Увеличиваются, сдвигаются пухлыми боками и шляпками. Отец Лев и Андроника увлечены, похожи на детей, играющих в песочнице, делающих куличики. Лица порозовели, глаза сияют. Они любят друг друга. Это теплое тесто, пшеничная белизна, чистейшие ароматы среди воющей бури делают их пребывание в старой, забытой миром избе осмысленным и драгоценным.

– Ну просто боровички, – любуется отец Лев пшеничными скульптурками.

– Как цыплятки, – вторит ему матушка Андроника, оглядывая выводок.

– Как детки малые, – добавляет отец Лев, ставя на пустующий краюшек противня головастое, с белыми бочками, создание. Передвигает противень на край стола, отдавая его Коробейникову.

Тому поручено ставить на просфору печать. В руках у него круглая жестяная печатка с Голгофой, распятием, рельефными письменами, похожая на чеканную медаль. Осторожно, как к живому, прикасается пальцами к просфоре. Тесто теплое, мягкое, откликается на прикосновение легким, упругим давлением. На тесте от пальцев остается слабая вмятина. Тесто отпечатало в себе его образ, рисунок пальцев, впитало его тепло, нежность, робкое умиление. Пшеничная плоть прониклась его духом, одухотворена им. В своем прикосновении он передал просфоре все самое чистое, нежное и святое, что сберегалось в душе, не подверженное страсти, раздражению, унынию. Мама и бабушка, их родные драгоценные лица. Таинственный, как чудесное сновидение, образ отца. Любовь к исчезнувшим родичам, чья удаляющаяся в бесконечность вереница превращается в обожание к безымянному множеству былых поколений. Милое, кроткое лицо жены, любящее и доверчивое. Дети в ночных рубашечках, внимательные, чуткие, перед которыми он разложил разрисованную нарядную сказку. Пролетевшая мимолетная строчка Пушкина. Красногрудый снегирь на березе. Замысел новой книги, неопределенный и пленительный. Комбайнер в казахстанской степи, добывавший в дождях и морозах мучительный урожай, превращая злаки в незримую пшеницу любви, в хлеб насущный, питающий всякую верящую и любящую жизнь.

Он касался белой пшеничной плоти, нежной и целомудренной, перенося в кроткое хлебное изделие самые светлые и непорочные переживания. Сотворял себя заново, лепил из чистейших материй, отвергая все темное, жестокое, омертвленное, что накопило в себе его неправедное бытие. И просфоры, которых касался, становились вместилищем его покаяния, молитвенного ожидания чуда.

Подносил печатку к просфоре, легонько надавливал. Отнимал, оставляя на тесте рельефный оттиск распятия. И этот священный знак скреплял пшеничную плоть, запечатывал в ней его упования, освящал великое таинство, в котором человеческое сочеталось с божественным, плотское с духовным, сулило чудесное преображение и вечное воскресение.

Матушка Андроника отворила дверцу духовки. В избу пахнуло огненным духом, бесцветным пламенем. Подхватила противень и, хоронясь от жара, задвинула жестяной поднос в пламенеющий зев.

– Не подгорели бы, – отбросила упавшую прядь с лица, на котором блестел жаркий бисер. Повернулась к мужу, переживая редкую минуту счастливого просветления. – Хорошо-то как, Лева!

– Из камня сотворяется хлеб, а из хлеба – тело Господне. Великое чудо! – Отец Лев лучисто сиял глазами, его золотая борода источала свет. И Коробейников, улавливая и воспринимая этот просветленный миг, озаривший вдруг темную, во мраке ночи избу, счастливо подумал:

"Поселюсь здесь, в этой глуши, подальше от тревог, искушений, рядом с дорогими сердцу людьми. Стану жить, как когда-то мечтал, в простой деревенской избе, заниматься извечными, простыми трудами. Стану любить, верить, служить Христу, постигая великую божественную тайну, в которой кроется смысл моего бытия…"

Это решение было восхитительным, необратимым. Освобождало от непосильного груза недавней жизни. Подвигало к тому, самому главному и единственному, ради чего он был явлен в мир и от чего лукавый и искусительный дух постоянно его отвлекал.

Духовка тихо и нежно звенела. По избе растекалось благоухание горячего хлеба. Огненные силы проникали в пшеничную плоть, которая созревала, преображалась, готовая к священнодействию – претворению в тело Господне. Коробейников вдыхал запах хлеба. Благоговел перед чудесной тайной, которая привела его в ветхий поповский дом, где они, любящие друг друга русские люди, в глухой ночи, духом огня и молитвы сотворяли хлебы.