Надпись

Он физически чувствовал, как в пространстве, разделяющем их близкие лица, появляется крохотное углубление. Зарождается малое завихрение. Вытачивается темная воронка, в глубине которой, еще невидимый и удаленный, содержится разрушительный вихрь. Мгновенно приблизится, расширит воронку, превращая в клокочущую страшную бездну, закрутит обоих и умчит в непроглядную глубину.

— Я не имею права влюбляться в вас. Я был в вашем доме. Ваш муж оказал мне гостеприимство. Я чту святость домашнего очага.

— О да, я это поняла из вашей книги. Вы изумительный семьянин. У вас поразительное чувство родословной. Вы сберегаете память предков, как целомудренная весталка сберегает жертвенный огонь. В своей книге вы пишете об одном из своих дедов. Кажется, дед Николай? Расскажите мне о нем.

Воронка пульсировала, словно в ней дрожала сверхплотная спиралька, готовая распрямиться со свистом и хлестнуть смертельным ударом. И надо встать и уйти. Прервать их встречу во благо обоим. Остановить произвольно возникший, ускользающий из-под власти сюжет романа, который сулит превратиться в разрушительный смерч. Прервать сюжетную линию, как срезают заболевшую ветку, дожидаясь, когда на срезе из уцелевших почек возникнет свежая развилка побегов. И, чувствуя, как начинается паника, Коробейников улыбался, прятался за рубиновый бокал, стараясь сохранить непроизвольность речи.

— Дед Николай был один из братьев бабушки. В Тифлисе, в большом двухэтажном доме моего прадеда Тита Алексеевича и прабабушки Аграфены Петровны жила огромная цветущая семья. Восемь детей — три сестры и пять братьев. В нашем фамильном альбоме есть удивительная фотография — все восемь, девочки и мальчики, сидят на веранде, среди больших кубиков, с деревянными ружьями, кто в турецких фесках, а кто в фуражках, и играют в русско-турецкую войну, в одну из бесчисленных кавказских войн.

— В самом деле? А у нас в семейном альбоме тоже есть фотография. Дед, унтер-офицер с «Георгием», с шашкой, с лихо закрученными усами, только что вернулся с германской войны и сфотографировался на какой-то сельской ярмарке на фоне клеенчатого коврика с аляповатым замком. Видите, в наших с вами родах есть воины.

И вдруг паника его улетучилась. Пугающая черная выбоинка сомкнулась, и в ней успокоилась, улеглась коварная змейка беды. Волшебный, волнующий перепад в ее голосе, сродни певучему переливу лесной чудной птицы, тронул его сладко и нежно. Снова вернул недавнюю легкость и счастливое обожание. Ему захотелось поведать ей сокровенное, исповедоваться перед ней, пустить ее в глубину своих родовых священных преданий, зная, что она обойдется с ними бережно и благоговейно.

— Дед Николай был очень талантлив, как, впрочем, и все остальные братья и сестры. Выучился в университете на химика и преуспел в создании синтетического бензина. Занимался живописью и был принят в кругу «мирискусников». Во время последней русско-турецкой войны пошел добровольцем на фронт и стал командиром батареи горных орудий. Отличился под Карсом, когда наш отряд попал в засаду и был атакован турецкой пехотой. Дед не растерялся, приказал развьючить лошадей, которые тащили порознь стволы и лафеты. Их тут же на склоне собрали, и батарея открыла огонь прямой наводкой по наступающей турецкой цепи. Деда наградили золотым оружием. Вручал награду в Тифлисе приехавший Великий князь, с ним маленький цесаревич Алексей. Получая «Золотого Георгия», дед так разволновался, что, в нарушение всяческого этикета, приблизился к цесаревичу и поцеловал его. Был прощен за искренность и сердечность поступка. Когда случилась революция и в Тифлис из Петербурга и Москвы бежали именитые писатели, художники, музыканты, он принимал их у себя в доме, где образовался своеобразный салон. Ушел воевать в Белую армию и окончил войну под Перекопом, чудом избежав плена и жестокой казни, в которой, как говорят, участвовал и ваш красногвардейский дед, приказавший зарубить шашками цвет русского офицерства. Позже он прошел лагерь в Каргополе, чудом выжил и старился в Москве, уделяя мне много внимания. В его комнатке на Страстном бульваре все стены были увешаны подаренными картинами Судейкина, Коровина, Лансере. На полке стояли переплетенные подшивки «Аполлона», «Весов», «Золотого руна». Видимо, в ту пору, в начале века, использовали особый типографский клей, долго сохраняющий горьковатый миндальный запах. Этим клеем пахло у него в комнате. И этот же запах я уловил в вашем доме, когда вошел. Видимо, где-то в библиотеке стоят книги тех лет. Дед Николай умер два года назад. Помню, как после похорон я шел, смотрел на огромную желтую луну и плакал. Это была не жалость к деду, а недоумение, непонимание смерти, которое источалось из меня в виде слез.

— Вы правы, в нашей библиотеке есть много книг начала века. Изумительные живописные альбомы Врубеля и Левитана. «История русской архитектуры» Грабаря. Собрание исторических и философских трудов Милюкова. И конечно же «Аполлон» и «Весы». Из них я узнавала поэзию Серебряного века, читала Кузмина, Гумилева, Вячеслава Иванова, Максимилиана Волошина.