Надпись

Елена на секунду задумалась, чуть сдвинула золотистые брови. Глаза ее поменяли цвет от лучистого изумрудно-зеленого до глубокого темно-синего. Стала читать наизусть:

Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
Из мук казненных поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений —
Возникнет праведная Русь.

Коробейников закрыл глаза, ощутив горячий, смоляной, медовый, горько-миндальный, сладостно-пряный стих. Вторил ей:

Я за нее за всю молюсь
И верю замыслам предвечным:
Ее куют ударом мечным,
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах,
На жгучих строится мощах.
В безумных плавится молитвах.

Молчали, окруженные эхом произнесенных божественных звуков. Будто вместе, рука об руку, прошли через горячую, озаренную смоляным солнцем горницу.

— Мой род, — сказала она, одаривая его той же откровенностью и доверием, — это гремучая смесь русских крестьянских мятежников, разбойников и колодников, от которых произошел мой легендарный революционный дед. И дворян, к которым принадлежала мама, ведущая родословную от Вяземских. Этот взрывной коктейль бушует в брате, который никак не может выбирать между государевым служением и пугачевским бунтом. И во мне есть нечто, что заставляет одной рукой собирать библиотеки, а другой сжигать их в огне.

— Когда будете сжигать свою библиотеку, очень прошу, отложите в сторону мою книгу.

— Конечно. Испепелив мою прежнюю библиотеку, я поставлю на обугленную полку вашу книгу и стану собирать все заново. В вашей книге столько лесов, озер, цветущих лугов, что если их выпустить на пепелище, то опустошенная планета вновь зацветет. Вы так остро чувствуете природу, как язычник.

— Я несколько лет был лесником. Сам сажал леса. Сейчас они еще молодые, но когда-нибудь птицы совьют в них гнезда, поселятся белки, ежи. И какой-нибудь милый лесной еж зароется в душистую груду кленовых, дубовых и осиновых листьев.

— Боже, как давно я не была на природе! И некому вывезти меня, показать золотую осень.

Он вдруг почувствовал приближение обморока, похожего на тот, что испытал при первой их встрече. Это было страстное желание, необоримая страсть, направленная на нее. От силы этой страсти стали дрожать и разрушаться молекулы воздуха, создавая из ее облика стеклянный размытый мираж, словно по ее отражению бежали волны. Он качнулся к ней, был готов протянуть к ней руку. Но глаза ее стали смеющимися, водянисто-голубыми, словно в них отразилось его побледневшее лицо.

— Давайте поедем хоть сейчас, — пролепетал он. — Покажу вам золотую осень.

— Быть может, в другой раз? — смеялась она, и этот смех приводил его в чувство.

— Вам нельзя? За вами наблюдают? Вы несвободны? — глухо произнес он.

— Я совершенно свободна. Марк часто бывает в поездках. Я предоставлена себе самой. Хожу на выставки, в театры, консерваторию. Я вольная птица.

Он уже овладел собой. Воздух, разделявший их глаза, успокоился. Прозрачные частицы больше не преломляли свет. Стеклянный мираж растаял.

— Когда я был у вас дома, мне показалось, вы — птица в золотой клетке, — слабо улыбнулся он.

— Да, но дверца всегда открыта.

— Куда полетим?

— У меня с собой есть два приглашения на просмотр коллекции заезжего французского модельера. Кажется, Жироди. При содействии Марка он привез в Москву свои экзотические модели. Будет много красивых женщин, великолепных тканей и именитых гостей.

— Вы самая красивая женщина, — сказал он тихо, на нее не глядя.

— Значит, едем?

— С вами — куда угодно.

Подхватив такси, они через несколько минут оказались в Доме архитекторов среди нарядной, возбужденной, изысканно одетой публики, явившейся на элитарный праздник западной культуры. Обычно подобная публика собиралась, словно эмигранты, поневоле оказавшиеся на варварской, недружелюбной чужбине, на просмотр итальянского эротического фильма, или на концерт американского саксофониста, или на выставку рисунков Сальвадора Дали.