Надрез

И вдруг откуда-то из центрального корпуса доносится истошный вопль. Габриэль ежится. В одном из окон третьего этажа загорается свет, на фоне светлого прямоугольника темнеют решетки. Слышатся мужские голоса, какой-то грохот – и вопль сменяется громким плачем. Габриэлю хочется сбежать отсюда, но уже через долю секунды он превозмогает страх. Чуть приоткрытое окно с грохотом захлопывается, и плач мгновенно обрывается, будто пациенту кто-то перерезал голосовые связки. Только ветер шуршит листвой кленов, играет в кронах высоких, под тридцать метров, деревьев.

«Ты знаешь, что они с тобой сделают, если поймают тут, Люк?»

«Не знаю и знать не хочу. Оставь меня в покое».

«Ты уже ничего не помнишь, да?»

«Оставь. Меня. В покое».

«День промывки мозгов, Люк. Вспомни дни промывки мозгов».

Светлый прямоугольник гаснет, сливается с темной стеной, будто там и не было никакого окна, не говоря уже о комнате, в которой кто-то живет.

День промывки мозгов… Процедура всегда была одной и той же, ведь доктор Армин Дресслер довел ее до совершенства. Уложить пациента, привязать ремнями, потом наклеить на виски электроды. От удара током Габриэль всегда терял сознание. Обычно день промывки мозгов – в клинике его называли «постирушки» – наступал по пятницам, перед выходными, поскольку на выходные в клинике оставалось мало санитаров и пациентов трудно было контролировать. А после этой процедуры больные шарахались друг от друга, как от свежеокрашенных стен, – и не создавали проблем.

Но бывало, что промывку мозгов устраивали и в индивидуальном порядке – тут такую терапию называли «полоскалкой», в отличие от всеобщих «постирушек». Когда Габриэль только попал в закрытое отделение клиники, стоило ему выйти из себя, начать бредить или просто странно себя вести – его ждала «полоскалка». Потом во время приступов ему просто делали уколы. Похоже, электроды больше не помогали. Или они вообще не помогали. Причину смены терапии он так и не узнал.

Габриэль осматривает здание. В корпусе справа на третьем этаже светятся два окна. Там расположена ординаторская и комната медсестер. Прямо под ними раньше располагались две комнаты для посетителей. В одной из них, крошечной комнатенке с привинченными к полу столами и стульями, когда-то началась его новая жизнь.

В тот день к нему в палату явились два санитара дневной смены, Джузеппе и Мартин. Глаза Габриэля были закрыты, но он узнал этих двоих по запаху – в то время его обоняние и осязание были необычайно обостренными, будто он воспринимал окружающий мир не через рецепторы, а получал информацию неотфильтрованной, непосредственно.

Он чуял туалетную воду Джузеппе – санитар душился ей уже четыре дня, потому что шесть дней назад в клинике начал работать Мартин. А вот от Мартина пахло женщиной. Он был придурком, которого природа наделила телом Ахиллеса, и от него – иногда сильнее, иногда слабее – несло духами доктора Ванджи, врача-ассистентки, постоянно косившейся на ахиллесову задницу.

Габриэля мучило то, что он все это воспринимает: запахи, настроения, отношения. Невзирая на препараты, информация из окружающего мира обрушивалась на него проливным дождем, и он ничего не мог с этим поделать. Он был точно замурован внутри своего Я, и все сенсоры были настроены на получение данных – только наружу ничего не поступало, все вентили его сознания были закручены.

– Привет, Счастливчик Люк, – сказал Джузеппе, прекрасно зная, что ему нельзя так называть этого пациента. – К тебе сегодня пришли.

– Плевать, – пробормотал Габриэль.

Из-за лекарств язык у него во рту становился неповоротливым, как толстый бегемот.

Санитары развязали ремни на его руках и груди, пересадили на кресло-каталку, закрепили руки на подлокотниках и повезли в комнату для посетителей.

И там сидел он. Худощавый, с неприметной, как у бухгалтера, внешностью, в светло-сером тренче и темной фетровой шляпе. Шляпу он снял и положил на стол – и еще тогда Габриэль заметил, что его волосы уже начинают редеть.

Джузеппе и Мартин подвезли его на каталке, точно старика (а ведь ему было всего восемнадцать!), и оставили у прикрученного к полу стола – наедине с этим бухгалтером.

Мужчина смерил его раздражающе суровым взглядом. От него несло табаком, хитростью и жестокостью. «Он не бухгалтер. Может быть, врач. Может, кто похуже».

– Привет, Габриэль. Как дела? – В его голосе слышалось раскатистое р-р, русский акцент придавал речи странные, будто угрожающие интонации.

– Я вас не знаю, – равнодушно откликнулся Габриэль. Его голос скрипел ржавой велосипедной цепью, успокоительное в крови тормозило мышление.

– Сарков. Меня зовут Юрий Сарков, и я…

– Я вас не знаю, – отстраненно повторил Габриэль. – Уходите.

Юрий держал спину прямо, точно проглотил стальной брус.

– Я знаком… был знаком с твоим отцом, он…

– Мой отец был сволочью. Если вы были с ним как-то связаны, то и вы такой же.