Надсада

Родителей Николай изобразил сидящими на лавке у стены, будто поджидающими дорогих гостей, а перед ними – стол с дымящимся самоваром, вкруг которого кружки с блюдечками, вазочки с вареньем, кусочками сахара, чашки с пирогами, хворостом. Слева, в красном углу избы, – образ Богоматери с Младенцем Иисусом на руках. Под ним – тумбочка, на ней – прикрытая полотенцем гармонь. Справа – край деревянной кровати с высокой подушкой. На полу – домотканые половики. Над сидящими уже пожилыми отцом и матерью – портрет на стене в темной раме все тех же родителей, только молодых. Он – в линялой гимнастерке с орденами и медалями на груди, она – в светлой кофточке, в густых темных волосах – гребешок.

Долго что-то у него не получалось, но в конце концов сказал, откладывая кисти:

– Все. Кажется, выходит требуемое. Вас утомил, но ничего не поделаешь – должен же я был сделать совместный портрет самых дорогих мне людей.

– А мы, сынок, и не жалуемся, – отозвался, вставая с лавки, Данила Афанасьевич. – Мы бы еще потерпели. Но коли ты считать, что незачем, то и добро.

К вечеру родители отъехали, а Николай все последующие дни заканчивал работу.

Старик топтался тут же, вставляя свое:

– Ты-от, Миколка, отца-то притуши, притуши, чтоб посуровей глядел-то, а не как янгел какой-нибудь. Янгелом-то Афанасьич никада и не был…

– Каким янгелом? – не сразу понял Николай.

– Ну тот, что с крылышками…

– Ангелом!.. – засмеялся Николай.

– Во-во, янгелом… Постарайся…

– А мать как, по-твоему, должна выглядеть? – спрашивал уже с интересом.

– Маманя твоя женшина мягкая, сырая, потому – добрая. Противу мужа, Данилы Афанасьича, она должна быть податливая на услужливость.

– Какую такую услужливость? – продолжал допрашивать улыбающийся художник.

– Готовая, то ись, скоренько привстать с лавки, поднести чего мужу из кути, ежели потребуется. В опчем, услужить.

– Знаешь, Иван Евсеевич, ты бы пошел в сарай да сена коню дал, курей покормил, – сказал, наконец, уставший от замечаний старика.

– А у меня, Миколка, все кормлены. Я када жил с Раисой, то всяку живность старалси покормить к сроку. Потом уж и помыслить о теплом и душевном… От… и – до…

– К Раисе, то есть, привалиться под бочок, – вставил Николай, не подозревая, что необдуманными словами своими наносит старику обиду.

– Ты-от, Миколка, аще молод годками-то, за то и проявляю снисходительность, – заметил Воробей укоризненно. – Я када жил с Раисой, то про худо не думал…

– Я и не сказал про худое, – оправдывался Николай, спохватившись. – Я про то, что после трудов праведных все равно надо было ложиться отдыхать.

– И – ложился, тока чаще не в постель с Раисой, а в какой зимовьишке аль прямехонько в снегу, зарывшись, как заяц.

– Ну ладно, глупость я сморозил, прости меня, Иван Евсеевич.

– А я знаю, что ты не со зла. Ты – мушшина правильный, потому и живописуешь жись, как она есть…

– А что: только правильные живописуют, как она есть, жизнь-то?

– Неправильные люди жись коробят, кривят по-своему усмотрению. Они не живописуют, а малюют на свой неправый манер.

– Логика у тебя, Иван Евсеевич, железная.

– Живописать – от живого. Железное – от мертвого. Нельзя соединить живое и мертвое, как нельзя соединить правое и неправое.

– Я всегда говорил, что ты, Иван Евсеевич, – философ.

– И Раиса моя говаривала: ты, грила она, катисси по жизни, аки мячик. Всем дорогу уступать. Всем норовишь услужить. Тебя толкают, оттирают, а ты и рад, что не мешашь людям добра наживать. А сам – голоштанный. Не добытчик ты, грила она, для семьи. И правильно грила, потому и убегла к другому. Хфи-и-ло-о-соф, онним словом.

Старик хмыкнул, и нельзя было понять, как он к такому определению относится.

– А вот если бы вернуть то время твоей молодости, Иван Евсеевич, как бы ты стал жить с Раисой, по твоему сегодняшнему разумению?

– Как бы стал жить?..

Старик задумался, засопел, отвернулся.

Пауза затянулась, потому как, видно, непростую задачу задал Воробьеву Николай.

– Не отпустил бы я Раису, – наконец отозвался на вопрос каким-то глухим голосом. – По-иному стал жить. Для Раисы моей ненаглядной жить. Вот как твой отец Данила Афанасьевич – для твоей матери Евдокии.

Во дворе взлаяла собака.

– Вроде машина подъехала. Чужая, – насторожился Воробей. – Хто бы эта мог быть?..

Оба поспешили к выходу.

В калитку уже входил Владимир, а с ним и незнакомая молодая женщина.

– Во нелегкая принесла… – вполголоса проворчал старик, встав как-то боком к приехавшим, будто хотел всем своим видом показать, мол, никого не ждали, а вы как с неба свалились.

– Ну, здравствуй, брат, – развел руки для объятия приехавший. – Как жив-здоров?

Кивнул старику, протянул руку. Тот, стоя так же боком, подал свою.

– Познакомься, Николай, это Людмила Вальц, музыкантша из Петербурга. Видела твои работы на вернисаже в Москве…

Я и раньше видела, – шагнула вперед Людмила. – По вашим работам я вас давно знаю. И очень рада видеть вас здоровым и полным сил.

«И эта знает о происшедшем со мной в Москве», – подумал художник.