Наедине

Она спит, свернувшись клубком, просунув под подушку обе ладони. Без устрашающе черных кругов под глазами, с волосами, разметавшимися вокруг лишенного краски лица, она похожа на ангела, о существовании которых я, впервые задумавшийся о таких вещах, имею самое смутное представление. Сегодня мы не нарушили привычный ей режим, уснув под утро, за пару часов до того, как писк будильника прервал мою глубокую нирвану, напомнив о служебном долге и том, что если я сегодня не появлюсь в «Олимпе», ко мне, пожалуй, заявится потерявший терпение отец. А я, в отличие от Катьки, еще не придумал дельного способа вернуть хотя бы каплю доверия в наши сложные семейные отношения.

Понимая, что с каждой последующей секундой риск моего опоздания на работу неуклонно возрастает, я все еще продолжаю валяться рядом с Фимой, оттягиваю время, не желая нарушать ее сон, да и просто двигаться, когда она наконец-то лежит у меня под боком, лишенная своей агрессивной повседневной маскировки, спокойная и трогательно беззащитная. Настоящая, не способная меня оттолкнуть. Чем больше смотрю на нее, тем сильнее начинаю понимать этого спятившего психопата из ее путаных рассказов, насколько бы реальным он ни был. Из-за такой, как она, можно в одночасье свихнуться, сбиться с пути, даже не заметив неверного поворота, заменить действительность суррогатом из ее имени, окончательно потерять себя на дне темного омута ее угольных глаз. И эта бросающаяся в глаза хрупкая беззащитность непоправимо обманчива. Вот где спрятано ее секретное оружие. Точный прицел, и пораженный противник падает лицом вниз у самых ее ног. Она спит, а у меня от ее близости плавятся остатки поплывшего мозга, где все еще очень туго с пониманием того, что происходящее недавно в этой комнате вовсе не бред моей воспаленной фантазии. Я не спал, и мой мозг хоть и отключался попеременно, не был затуманен какими-либо симулирующими веществами, способными вызвать ложные воспоминания. Я помню эту ночь едва ли не до мельчайших подробностей, усомниться в которых не позволяют ноющие царапины на моей спине, оставленные ее острыми ноготками. Помню, как с жадностью сминал в руках ее отзывчивое тело, находясь на грани помутнения рассудка, боясь не сдержаться, дать волю чувствам и наброситься на нее, такую до безумия желанную, случайно причинить боль, которая может напомнить ей о чем-то, что должно было безвозвратно остаться в прошлом. Но этой ночью она была именно со мной. Держу пари, в ее мыслях не осталось места для тревог. Удачно перестроившись на ее волну, я получил к ней полный доступ, я чувствовал ее всю, от кончиков пальцев до взбившихся на макушке волос, губами, языком, влажными ладонями по коже…

На этот раз я грубо и своевольно пересек допустимую границу, рассудив, что могу делать с ней абсолютно все после того, что она сделала со мной, забив себе местечко в моей жизни, перевернув ее с ног на голову под собственный лад и даже не спросив разрешения. Разве это не означает, что она тоже… автоматически становится моей? Я думал об этом ночью, и сейчас не могу думать ни о чем другом, пока Серафима находится рядом, в пределах моей зоркой видимости. И даже когда я уйду, я закрою дверь с той стороны и буду знать, что за время моего отсутствия она никуда от меня не денется, она будет ждать меня в этой квартире. Посторонний сюда не попадет, а значит, здесь до нее не доберется никто, кроме меня.

Спустя десять минут будильник срабатывает снова. Вырубив назойливый писк, с огромной неохотой подгоняю себя принять вертикальное положение навстречу новому дню, пытаюсь сползти с дивана, но не тут-то было.

— Нет, нет, — не раскрывая глаз, Фима цепляется за мой локоть и тянет меня обратно к себе. — Не уходи.

— Я ненадолго, — обещаю, послушно заваливаясь на прежнее место с ней рядом, лицом к лицу. Мне совсем не хочется куда-либо от нее уходить. Сквозь пальцы пропускаю мягкие пряди ее растрепанных волос, не сводя взгляда с подрагивающих длинных ресниц. Она вроде бы уже не спит, но и не проснулась окончательно, ее глаза по-прежнему закрыты.

— Все равно, — шепчет сонно, наощупь коснувшись моего лица кончиками пальцев, которые я перехватываю и, приблизив к губам, целую внутреннюю сторону ее безвольно болтающейся ладони.

— Первая половина дня принадлежит кому угодно, только не мне, — втягиваю в себя тонкий запах ее волос.

— Работать в такую рань — извращение, — категорично заявляет представительница самой необременительной профессии из всех мне известных.

— Согласен. Когда уговорю вашего Стевича найти для себя лишнее местечко, будем днями напролет валяться в постели и прерываться лишь на то, чтобы отдать почтение тлену.

На ее припухлых губах появляется легкая улыбка:

— Ради такого я даже замолвлю за тебя словечко, — она прижимается ко мне всем телом, тепло обвивая меня руками и ногами, как огромную плюшевую игрушку.