Найм

Вот прямо сейчас у этих двоих прорастают «сёдла». Не для «дворян» вообще — для меня персонально. Они уже взнузданы. Своей взаимной любовью. Счастьем её обретения. И страхом её потерять. Это только их свойство, только их дело. Но они не смогли разобраться со своей проблемой сами, им потребовался посредник, миротворец. И теперь им кажется, почему-то, против всякой логики, что их счастье, их «соприкосновение душ» — в моих руках, в моей воле. Потом это пройдёт, очень скоро они поймут, что могут вполне обойтись без меня. Поэтому их нужно доламывать сейчас. «Примучить», унизить, «нагнуть» так, чтобы существование вне моей воли было бы невозможно, страшно, стыдно.

Но мне их просто жалко. А пожалеть здесь кого-то… Жалость моя — убийственна. Сколько раз я в этом здесь уже убеждался. Но…

— Раз приболела — не буду беспокоить. Пойду я. Поклон передайте.

То, что милосердие моё — смертельно, я в очередной раз убедился очень скоро. А тогда, поговорив ещё чуток с Акимом, отправился домой, в Пердуновку.

…

Прокуй всю дорогу от Рябиновки до Пердуновки толкал монолог: то — ругал кузню «как там всё плохо», то — строил планы, как он всё переделает и «как там будет хорошо».

Как интересно всё связано в мире: дело идёт к жатве. Значит, нужен кузнец для ремонта инвентаря. Кузнецу нужна кузня. В кузню нужен молотобоец. Опаньки! Остальное у меня есть — мастер, железо, инструмент, уголь… А вот «пресс самоходный средневековый»…

Нужен здоровый сильный мужик. Неженатый, бесхозяйственный. Потому что у хозяйственных — собственные наделы, которые надо убирать. Бестолковый. Потому что толковым и другие дела есть — жатва, заготовки на зиму, стройка моя… И получается, что в кузню к Прокую надо ставить… да выбора-то нет — надо ставить Жердяевского дебила.

Факеншит! Те же грабли! Эту конструкцию я уже проходил. Но… но то, что она здесь возникла — закономерно: олигофрения часто связана с большим ростом. Пострадавшие мозги сдерживают изменение гормонального фона, что обеспечивает более продолжительный период роста тела. Дебилоидность великанов отмечена во многих эпосах и сказках. От Полифема из «Одиссеи», до горных троллей из «Туда и потом Обратно и что случилось После».

По энерговооружённости имбецильный «пресс самоходный» — подходит. А вот по управляемости… Ладно, каждое утро сбегать в Рябиновку до света и ласково рявкнуть ему три раза на ухо: «Фофаня. Подъём»… А потом он будет рядом с Прокуевой головой целый день молотом махать? Один раз — «не рядом» и… опять какого-то нового кузнеца «об коленку ломать»? Нужно самому там оставаться. Не, я — не против, «третьим — буду». Посижу в кузне, присмотрю за обоими, подучусь кузнечному ремеслу… Ага. А остальное кто делать будет?

Снова, как уже случалось в моих рябиновских делах, я ощущал себя застрявшим в раскорячку. Не могу быть одновременно везде, где надо. Почему Балу у Киплинга радуется, что бандерлоги не разорвали его на сотню маленьких медвежат? Ведь вокруг столько нужного и интересного! Одновременно в разных местах… Я бы не отказался.

Решение проблемы никак не находилось, пока не явилось живьём прямо перед моими глазами. Мы уже сидели за общим столом на дворе усадьбы деда Пердуна, ужинали, когда я его увидел. Решение вполне классическое. Называется: «Девочка и чудовище».

Чудовищем, естественно, был дебил Фофаня. Здоровенный, с топором на плече, с кудлатой нечёсаной головой, засыпанной древесным мусором, в какой-то драной грязной овчинной безрукавке, с полуоткрытым ртом, в уголках которого мокро поблёскивали слюни, он топал на ужин к общему столу под открытым небом, ведомый за руку маленькой девочкой. Особенно маленькой рядом с этой горой мяса, овчины и опилок. Девочка ему негромко что-то проповедовала, а он, наклонив голову к плечу, напряжённо слушал.

Девчушка подняла голову, и я узнал… Твоюмать! Идиотка безмозговая!

Ессесно — Любава. Кто ж ещё? У этого здоровенного придурка — на плече топор. Одного взмаха достаточно, чтобы развалить дурочку от темечка до… до того места, откуда ноги растут. Да он просто кулаком хлопнет и вгонит её в землю по маковку!

Спокойно. Спокуха, Ванюха. Глаза — не пялить, взгляд — отвести, вдох-выдох, резких движений… и таковых же звуков… Тихо. Спокойно. Хлебаем… хлёбово.

Любава усадила своего спутника в стороне от общего стола на брёвна, пробегая мимо нас в поварню мимолётно вежливо улыбнулась, и скоро вернулась с миской в руках. Чего-то приговаривая, расстелила на коленях у дебила рушник, поставила миску похлёбки, положила краюху хлеба, выдала ложку и сама уселась рядом. Потом, оглядев соседа, всплеснула руками, вскочила, забрала у него из руки топор, поставила аккуратно рядом — надо бы в торец бревна загнать, девочка, ну да ладно — сил у тебя маловато, снова уселась на прежнее место, поёрзала, устраиваясь основательнее, и достав собственную ложку, запустила её в миску. Всё это время дебил смотрел на неё, не отрывая глаз. Его мусорная голова, медленно, казалось — со скрипом, непрерывно поворачивалась за ней.