Найм

Ольбег и вправду был на заднем дворе. Висел на турнике. Не за шею подвешенный, слава богу, а на руках. Но подставка из-под ног у него свалилась, как при нормальном повешении.

Турник мы ставили для взрослых мужиков, для Ивашки моего — в первую очередь. Ольбег притащил откуда-то лавку, поставил её «на попа» и забрался по ней до перекладины. Как он в перекладину вцепился, так лавка и завалилась. Теперь она лежит под ним, спрыгнуть — ноги поломать. Перекладина толстая, обхватить ладонями нормально не может. Болтается как… ну, воды вокруг нет — не в проруби.

Подскочил, поймал чудачка поперёк пуза. А тяжёленький у меня племянничек вырос.

— Ну что, сестрич, со свиданием.

Сын сестры — «сестрич». Последнее на тему родства, что я от Акима сегодня слышал, что я ему не сын. Тогда Марьяша мне — не сестра. А Ольбег — не племянник… Если я каждой дурости Акима следовать буду — совсем без родни останусь. Не очень понятно — зачем мне такая родня, но вот так, по вздорному делу, от своего отказываться… Не, я — жадный. Пусть у меня будет «сестрич».

Мальчик от неожиданности сперва испугался, но, узнав меня, обрадовался чрезвычайно. Хоть я и поставил его на землю, но отцепляться от меня он не спешил, а радостно защебетал:

— Ваня! Ты! Откуда! А я думал — ты и не заглянешь… а я тут вот… а оно высоко… так я приставил… а оно упало… а ты как? Говорят, ты там себе острог строишь. А можно я к тебе? А как узнал, что я здесь?

Я неопределённо махнул головой в сторону господского дома, через который я прошёл насквозь, добираясь из поварни сюда, на задний двор. Ольбег вдруг резко переменился в лице. Вид его стал угрюмым и озлобленным, он сильно оттолкнул меня обеими руками и дрожащим голосом, от непонятно отчего воспылавшей ненависти, произнёс:

— Тебе эта сука мерзкая сказала?

Ребята, я как-то за вами не догоняю. Я как-то при такой скорости ваших эмоций… Что дед, что внук. Чегой-то вы? Резкие вы… как забродивший квас. Может, съели чего? Такого… сильно взбрыкивающего…

— Ты к ней заходил? К курве этой? К матери…

Точно — не догоняю. В смысле лингвистики и повествовательно-описательного фразосложения. А вот в части мордобоя — реакция у меня нормальная.

Пощёчину я выдал Ольбегу чисто автоматически. Просто чтоб он заткнулся. За последнее время меня самого несколько раз пытались накормить оплеухами. Разница между оплеухой и пощёчиной — есть. Но у меня это как-то так естественно получилось. Чуть короче замах и кисть чуть сильнее отклонить и расслабить… Ольбег ахнул, отлетел в куст, повозился, но — боец растёт! — ухватил там какое-то полено — не убрались мы тогда перед уходом из Рябиновки до конца — и кинулся на меня с воем.

Да что ж они все такие психованные! Мальчик — шустрый. Но — маловат. Сработал автоматический «милицейский» залом. Перехват кисти с последующим выводом её за спину и подниманием к плечу атакующего. Попавшийся — сгибается, ручонка — разжимается, полено — изымается и выкидывается. Традиционно, в акустике сперва раздаётся вскрик от боли в руке, потом должен следовать поток ругательств.

«Потома» я ждать не стал, развернул рывком Ольбега к себе лицом и влепил вторую пощёчину — наотмашь, по другой щеке. Мальчик снова улетел. Но уже в другие кусты.

«И если тебя ударили по одной щеке — подставь другую». Настоящий христианин будет. Мордобой как освящённый самим сыном божьим метод воспитания высокой духовности и неприкрытой моральности. Господу угодно видеть только битые мордасы. Но запас щёк, вроде бы, исчерпан. Уже можно переходить к разумной деятельности?

Бить детей — ну очень не хорошо. Просто… смерть педагогике. Если это делает педагог. А я — нет. Я тут не педагог, а старший «святорусский» родственник. Вроде бы как. И поэтому не только имею право, но и обязан… Как там, в «Изборнике»: «не ослабевай бия младенца»… Хотя… стыдно как-то. Ребёнок же! Но рассуждать он вздумал о делах взрослых. «За базар надо отвечать» — это я хорошо запомнил. «По всей строгости» действующих исконно-посконных патриархальных нормативов.

— Гадина плешивая!

— Ты ещё на меня попрыгай — ещё получишь. Первая плюха — за Марьяшу. Она тебе мать. Хоть какая бы она не была — тебе она — мать родная. Она тебя родила — теперь терпи. Поносные слова на неё говорить — не смей. А второй раз — снова за неё. Она мне — сестра. Я тоже терплю. Заруби на носу — лаять при мне родичей — никому не позволю. Хоть каких. Зарубил? Вот здесь.

Я подошёл к сидящему на земле Ольбегу и ткнул пальцем ему в нос. Он ошарашенно свёл глаза, пытаясь рассмотреть кончик собственного носа. Плохо: косоглазие у лучника — смерть профессиональной карьеры. Пока, правда, вроде бы, слабо выражено. А как исправить? Очков корректирующих здесь нет. Может, какие-то местные способы найдутся?

— Ладно, давай руку. Пойдём к Акиму.

— Чегой-то? Я с ним мириться не буду! Ты знаешь — чего он про меня сказал?! Я вырасту — я его вообще…

— Ты только что — мне тоже много чего сказал. Мне что, тебя тоже — «вообще»?

— Он сказал, что я — приблуда! Что я ему не внук…