Найти себя

«Был у царя генерал, он сведенья собирал. Спрячет рожу в бороду – и шасть по городу. Вынюхивает, собака, думающих инако. Подслушивает разговорчики: а вдруг в стране заговорщики? Где чаво услышит – в книжечку запишет. А в семь в аккурат – к царю на доклад...»[102]

Вот-вот. Тем более боярский титул по нынешним временам как раз и приравнивается к генеральскому. Шастает он, разумеется, не сам, подслушивают тоже иные, записывает не в книжечку и на доклад является не в семь – хотя кто его знает, но, не считая мелких нюансов, все остальное в точку.

Одним словом, новый Малюта Скуратов. А что он не имеет такой громкой славы, как покойный тесть Годунова, то лишь по «вине» гуманного царя, предпочитающего методы поделикатнее, нежели недоброй памяти Иоанн Васильевич. Дал бы Борис Федорович ему волю – глядишь, еще бы и переплюнул Малюту.

Оставалось лишь гадать, проявило ли Царское Ухо инициативу, или это выполняется повеление...

«Да нет, не должно,– отогнал я от себя мрачную мысль.– Скорее всего, личный почин. Не иначе как он решил, что я все-таки покушался на царя, вот и...» – уныло размышлял я по дороге в Кремль.

А что еще прикажете думать, когда не дали даже поесть, и вообще вели себя весьма бесцеремонно, можно сказать, грубо. Да и потом, уже по дороге, тоже выглядели так, словно конвоировали особо опасного преступника, который лишь по некоему недоразумению находится не в цепях, не в колодках, а имеет свободные руки и ноги.

«Впрочем, такое еще полбеды,– попытался прикинуть я дальнейший расклад.– Достаточно протянуть время, пока сам Борис Федорович не придет в себя, и тогда все прояснится. Вот только выйдет ли протянуть его без дыбы?..»

А уж когда первый встречный, стоящий на Красном крыльце Грановитой палаты, оказался не кто иной, как Степан Никитич Годунов собственной персоной, я окончательно решил, что мое дело плохо.

Однако все быстро прояснилось. Во всяком случае, преступника или подозреваемого в тяжком преступлении, что на Руси того времени считалось один черт, и обоих ждали лишь подвалы с дыбой и прочими «прелестями», не оставляют наедине с царем в его ложнице.

– Часец один, не боле,– недовольно проворчал старый царский медик Христофор Рейблингер, более всех прочих сведущий в русском языке и говоривший на нем почти без ошибок, хотя и с чудовищным акцентом.

– Стало быть, вот зачем мне тебя господь послал,– еле слышно прошептал царь.– А я ить все видал сверху, яко ты меня от смертушки спасал.

Оказывается, Борис Федорович не просто умирал – говоря научным языком, он находился в стадии клинической смерти. А если попроще, на языке того времени, воспарила его душенька и застыла там, под потолком, в раздумье – то ли устремиться еще дальше, в заоблачные выси, то ли залезть обратно в грешное тело. Вот оттуда-то сверху, пока длились раздумья его души, царь и наблюдал, как отчаянно трудился над его неподвижным телом Мак-Альпин.

Потому, едва Борис Федорович пришел в себя относительно надолго – часика на два, первым делом он затребовал к себе княж Феликса. Немедля! Хоть из-под земли.

– А молчишь-то чего? – слабо усмехнулся он.– Егда меня с того света вытягивал, куда говорливее был, а ныне примолк.

Честно признаться, сам я ничего не помнил из того, что орал во всю глотку во время массажа. Ну ни словечка. Да и до того ли мне было? А вот царской душеньке, которая там вверху бездельничала, оказалось очень до того. Все запомнила, до последней буковки. И когда она вновь впорхнула в тело, словечки эти не улетучились, но накрепко осели в памяти. Правда, не совсем понятные, но все же.

А как бы он их понял, если там вперемешку с обычными выкриками: «Жить, жить, ты должен жить, слышишь!» были и совсем другие, которые я бубнил в такт своим движениям, когда массировал ему сердце:

Вставай, артист! Ты – профессионал!
Ты не умрешь, не доиграв финал!
Вставай, артист! Скончавшись до поры,
Ты нарушаешь правила игры[103]

.

Признаться, мне даже немного удивительно было слышать из уст Бориса Федоровича дословные цитаты – очень уж они чужеродно звучали. Неужто правда я это кричал? Вот хоть убей – не помню.

Я смущенно передернул плечами, не зная, как ответить.

«Пустяки, дело-то житейское», как любил в таких случаях говорить дядя Костя, вроде бы не пойдет. «Всю жизнь положу за тебя, государь!» выглядело чересчур высокопарно и припахивало ложью. При всем уважении к Борису Федоровичу отдавать за него жизнь я не собирался.

Решил отделаться нейтральным. Мол, живи долго, государь, а то Русь без тебя пропадет. Получилось и по-простому, и от души.

– А теперь сказывай,– вновь даже не прошептал, а выдохнул царь.