Наивный и сентиментальный писатель

Приступлю к этой теме с обратного примера (и заодно поделюсь одним своим предрассудком). Американские писатели, по сравнению со своими коллегами из других стран мира, менее склонны задумываться о том, кого они представляют, и, как следствие, в большинстве своем, зачем, для чего и для кого они пишут; воспринимая разнообразие и подготовленность литературной среды как нечто само собой разумеющееся, они пишут словно бы без всяких усилий. Я, надо сказать, завидую этому душевному спокойствию американских писателей, пусть и не так сильно, как Шиллер завидовал Гёте. Предрассудок же мой таков: причина этого душевного спокойствия, этой наивности заключается в том, что американские писатели и читатели словно бы чувствуют себя принадлежащими к одному классу и одной общине, и писатели пишут не для того, чтобы кого-то представлять, а просто для собственного удовольствия.

В не столь богатых и не принадлежащих к западному миру странах, в том числе и в Турции, вопрос о репрезентации в литературе (о том, кого и как представлять) становится сущим кошмаром. Очевидная причина этого заключается в том, что большинство писателей в таких странах происходит из привилегированных классов. Усугубляет ситуацию то, что в плане культуры они принадлежат к совершенно иному миру, чем большинство их сограждан, пишут в западном жанре, именуемом романом, и читателей у них немного. Поэтому в том, что касается восприятия и понимания их творчества, писатели демонстрируют острую чувствительность, отличающуюся от необходимой всякому автору гордости. Проявляться это может в разных формах, и за тридцать пять лет своей литературной карьеры в Турции я наблюдал их все – от надменного высокомерия до крайнего самоуничижения. Я уверен, что Турция не уникальна в этом плане и что от этой неизбежной душевной раны страдают писатели всех незападных стран, где любителей литературы сравнительно мало.

Одни мои собратья по перу демонстративно презирают читателя (которого и так не видно и не слышно) и гордятся тем, что их романы не читают. Этим писателям, укрывающимся, как щитом, заповедями модернистской литературы, лучше удается не отождествлять себя с другими людьми, а выражать свой собственный взгляд на мир. Националисты, ярые патриоты и морализаторы любят давать им отпор, заявляя, что выдумки подобных авторов чужды родной культуре.

Другим же писателям чрезвычайно важно быть частью своего народа. Желание понравиться и одновременно тяга к обличению общественных пороков – вот что подпитывает их творческую энергию, побуждает их все-все подмечать и описывать. Стендаль сравнил роман с «зеркалом, с которым идешь по большой дороге» – так вот, таким писателям лучше всего удается роль этого зеркала.

Конечно, я сильно упростил картину, чтобы дать о ней общее представление; на самом деле все сложнее и запутаннее. Чтобы показать, как все непросто, приведу пример из собственной жизни.

Собирая материал для «Снега», с виду самого политического моего романа, я много раз ездил в город Карс на северо-востоке Турции. Тамошние мои знакомые, люди добросердечные, понимая, что я что-нибудь о них напишу, каждый раз охотно и искренне отвечали на все мои вопросы. Говорили они по большей части о бедности, коррупции, мошенничествах, взятках и убожестве местной жизни. Называли имена виновных в том-то и том-то, просили, чтобы я не боялся писать все начистоту. После того, как мои карсские друзья целую неделю рассказывали ужасные истории о своем городе и своей жизни прямо в мой микрофон, они шли провожать меня на автовокзал и каждый раз, прощаясь, чуть ли не хором говорили: «Орхан-бей, пожалуйста, не пишите о нас, то есть о Карсе, ничего плохого, ладно?» Затем они с улыбками, в которых не было и следа сарказма, отправляли меня в путь, и я, сидя в автобусе, погружался в недоуменные размышления, как всякий писатель, в котором борются два желания: писать правду и быть всеми любимым.

Я чувствовал, что выход из этого противоречия заключается в том, чтобы развить в себе ту наивность, которую Шиллер находил в Гёте, или которую (возможно, ошибочно) я приписываю американским и вообще западным писателям. Однако я знал, как сложно это сделать, когда живешь среди людей, одолеваемых таким количеством невзгод, что этот горький опыт даже стал частью национальной идентичности и предметом гордости. Было понятно, что ради собственного удовольствия я о Карсе рассказывать не смогу. Теперь, много лет спустя, мне иногда кажется, что как раз потому, что я не могу писать романы исключительно для собственного удовольствия, я и взялся – именно для собственного удовольствия – создавать музей.

Центр