Наизнанку

— Да, Яночка. — полная женщина подошла к лестнице, вытирая руки о белоснежный фартук. Ее круглое блестящее лицо было, как всегда, украшено здоровым румянцем. Она улыбалась, отчего тонкие очки опускались до самого кончика носа.

— Где теплые вещи? Не могу найти! — голова закружилась то ли от высоты, то ли от нетерпения выскочить на улицу.

— Детка, мы же их унесли в гардеробную. Что нужно достать?

— Мой сиреневый горнолыжный костюм, — я от нетерпения притопывала ногой.

— Оденься, горе мое! Простудишься. Михаил только сейчас камин растопил. — ворчала старушка, спускаясь в подвал. — Ей богу, простудишься… Еще этот снег…

Стянув волосы в хвост, натянула водолазку и застыла на месте, увидев телефон.

— Ла-а-а-адно… Получай. — быстро напечатала сообщение и отправила адресату, которому писала последние три недели. Но сейчас не хочу о нем думать. Не хочу! Написала, что жива, и хватит. Бросив телефон на ещё не заправленную кровать, побежала по лестнице на первый этаж, перепрыгивая через две ступеньки. Хлопковые носки проскальзывали по лакированным деревянным ступенькам. Но это мне не мешало, даже угроза сломать ногу не станет помехой поваляться в снегу, к тому же солнце поднималось все выше и выше, обещая растопить еще неокрепший снежок.

— Ну, тетя Маша! — я уже хотела броситься в подвал за медлительной домработницей.

— Янка! Оденься, — старушка вытащила чехол с костюмом. — Ноги голые, все на виду! Кто придумал эти прозрачные труселя? Это не дом, а проходной двор! Рабочие, строители, охрана! А ты тут с голыми ногами!

— Задралася юбка… Оголился срам… — шутливо пропела я шутливую песенку, которую постоянно повторяет отец, увидев меня в юбке. — Тетя Маша! Они на меня даже голову не поднимают, словно я чудовище морское, честное слово! — я стала натягивать теплые штаны, параллельно повязывая шарф на шее. — По вечерам голову ощупываю, вдруг рога вылезли, а я не заметила!

— Боятся. Но ты все равно оденься, детка, — тетя Маша заботливо оглядывалась, чтобы никто не подглядывал, прикрывая меня пуховиком. — Я пирожки поставила, скоро будут готовы, поэтому ты недолго. Хорошо?

— Тетя Маня, у меня от ваших пирожков попа в костюм войдет, только если густо смазать сливочным маслом.

— Нормальная попа, дочь, — знакомый хрип заставил обернуться. В дом вошел отец, от мокрого снега удлиненные седые волосы начали виться, скручиваясь в аккуратные пружинки. На плечах блестели уже растаявшие снежинки. В руках у него был огромный букет ирисов, без которых я уже не представляю возвращение блудного папеньки. Он улыбнулся, глубокие морщины стали такими отчетливыми. В груди растеклось тепло от одной его улыбки, принадлежавшей только мне с самого детства. Он никогда не улыбался другим: ни подчиненным, ни домработнице, воспитавшей меня с пеленок, ни своим родственникам. Ну, во всяком случае, то, что он выдавливал для других, не шло в сравнение с той лучезарной улыбкой, которая делала его лицо добрым.

— Папенька! — взвизгнула я и бросилась к отцу на шею. Он отточенным движением подбросил меня, позволяя обхватить его крепкое тело ногами. — Почему ты так долго? Обещал неделю, а сам? Уже четвертая пошла! Я соскучилась!

— Кролик мой…

— Не называй меня так! И так уже прилипло.

— Ну, покажи папке кролика, дочь? — его огромная теплая ладонь легла мне на затылок, зарывшись пальцами во взъерошенные волосы. — Давай, я так соскучился!

— Нет, — я крепко сжала руками шею отца, пряча от него свою улыбку в мягком кашемировом пальто.

— Давай, покажи.

— Пап! Мне уже не пять!

— Дочь… А мне уже далеко не сорок, может, это в последний раз?

— Папа! Прекрати, — я откинулась, чтобы посмотреть ему в лицо. — Ты у меня еще молодой! Мне тут птичка напела, что девушку себе нашел.

— Моисеева! — он громко рассмеялся, откинув голову назад. — Ты настоящая Моисеева. Даже муха не пролетит.

— Па-а-а-ап… Ну, расскажи?

— Покажи кролика, — он свел брови вместе, пытаясь сделать лицо суровее.

— Нет! Ты все равно меня обманешь. Я покажу этого ужасного кролика, а ты ничего не расскажешь. Я тебя знаю.

— Янка!

— На, держи… — я сморщила нос и вздернула верхнюю губу, обнажая передние зубы, сложив руки вместе, стала быстро выдыхать, пропуская воздух через зубы, издавая звук, от которого отец каждый раз катался по полу. И теперь он расхохотался так громко, что даже через толщину теплого костюма почувствовала родную вибрацию. Его бархатистый смех — это самое настоящее признание в любви. А голубые глаза, которые становятся цвета морского бриза, прозрачные ресницы сдерживали едва заметные слезы. Раньше я думала, что он плачет от смеха, а сейчас заметила, что смеяться он начинает после того, как предательские слезы наворачиваются на глаза. Мой папка.

— Янка, я тебя обожаю, — он прижал меня к себе так крепко, словно пытался заполнить каждый миллиметр между нами.

— Отпусти! Меня там снег ждет, а то дядя Миша, наверное, все сгреб, — я стала дергаться, пытаясь спрыгнуть.

— Нет, не сгреб. Знает, что первый снег твой!

— Я скоро! Раз уж моя попка ничего, то я претендую на половину пирожков, — я поскакала к выходу.