Наизусть (СИ)

И тогда в сердце у неё что-то защемило, и она, опустив голову, убежала в школу, чтобы снова ходить по стенке и притворяться одной из этих скульптур (правда, у неё бы не получилось быть такой красивой скульптурой, как та белая женщина без рук — когда она увидела её, такую потрясающую и изящную, в первый раз, застыла, как всегда застывает перед красотой, перед ним.)

А в школе было неинтересно. Скучно, но чаще страшно. Она закрывалась серыми волосами и серыми свитерами от наглых, насмешливых взглядов мальчишек, которые перехихикавались между собой, глядя на неё презрительно и фыркая; а потом и вовсе перестали смотреть. Был у них такой период — когда они смотрели на всех, и на неё тоже. Даже на неё! Она не могла продохнуть, на переменах приходилось прятаться в туалете, ведь они могли подбежать и тронуть за грудь или место пониже спины. Из любопытства. Чтобы жестоко посмеяться, крикнув:

— Ну, ты и доска, Анька. Я так и думал, пацаны, кикимора наша ещё не подросла. Ешь, бля, кашу.

Потом стало легче, они махнули на неё рукой, может, поумнели и перестали смотреть, и она могла выдохнуть. И дальше рисовать свои странные картинки в тетрадках на задних партах. Потом, когда она стала смотреть на него, в её тетрадках стал появляться он. Его взгляд, голубой и неизменно добрый. Его ехидная усмешка, обращённая не ей. Его расслабленная поза, когда он опирается спиной о стену в лифте и смотрит в телефон. Иногда — голый торс, но тогда она неизменно краснела, и становилось очень-очень жарко.

Один раз Людка с передней парты перед ней обернулась и выхватила удивлённым взглядом эти картинки. Она открыла рот и заверещала, бесцеремонно взяв тетрадку с её парты так, что она даже не успела среагировать:

— Гляньте! Мужики! Наша Анька влюбилась!

И тут началось то, отчего её мутило до безумия.

Сначала она просто встала, открыв рот, и ничего не могла сделать — только смотреть, как начинается переполох. Паника схватила за горло, и сердце заколотилось, как сумасшедшее. Взгляды чужих глаз, скользивших по её тетрадке, словно смотрели на неё голую, вывалявшуюся в грязи; оценивали, кривили рты, морщили лица, удивлённо приподнимали брови (она видела какие-то отдельные фрагменты людей в то мгновение, весь мир сначала уменьшился, обострился в её глазах до малейшего пигмента, до рези в глазах, а потом раскололся на маленькие частички). У неё было чувство, что ей плюнули в душу.

Подбежали парни; начали выхватывать тетрадку из рук Людки и по очереди рассматривать мужиков. И ржать, ржать, как гиены, похабно, злобно, а ведь всё, что там было, — всего лишь плавные изгибы, тени, ничего пошлого. Она видела в этом красоту. То, от чего сбивалось её маленькое сердечко со своего ритма, вызывало у них лишь отвращение.

— Боже, фу, какой страшный.

В ней сначала всё застыло, а потом начало подниматься что-то тяжёлое, страшное, пугающее даже её саму — она с этим в себе никогда прежде не встречалась.

Смех множился, множился, звенел в её ушах, забирался под черепушку, отражался эхом от её стен. Сводя её с ума.

Весь мир сузился до точки. Шум прекратился на один короткий миг, что длился почти вечность. Тонкое тело в бесформенном свитере напряглось и тоже застыло. За секунду её взгляд остекленел.

Она озверела.

Единственный раз в своей жизни. До этого она суетилась, носилась, протягивала тонкие руки к своей тетрадке, но они поднимали всё выше, выше, окружая её; и она не могла дотянуться. Она оглядывала столпившихся вокруг себя людей бешеным, больным взглядом загнанной в ловушку дичи.

И вдруг заревела, заорала утробным голосом из самой глубины её души, так, что все попятились, выпучив глаза; ударив ногой большого Витьку ниже пояса, со всей дури, старенькой кроссовкой, так, что пальцы на ногах заныли:

— Верните! Сейчас же верните! Чтоб вам гореть в аду! Твари, животные, чтоб вы сдохли!

Она до этого ни разу в жизни не повышала голос громче задушенного полухрипа.

С силой выхватила тетрадь, толкнув Витьку в грудь так, что он попятился и ударился о парту сзади; прижала к груди, где бешено колотилось сердце — быстро, легко, как у маленькой птички колибри. Тысяча ударов в секунду. Зрачки вращались по классу, как у безумной, она тяжело дышала.

Они сказали, что он страшный. Их глаза смотрели на него. Их слепые глаза не видели красоты, слепые, слепые… Он… он самый добрый. Он добрее их всех.

Он добрее их всех. Он лучше. Он — рыжий мальчик, некрасивый для всех, но такой живой, с озорной ухмылкой — никогда бы над ней не посмеялся. Никогда бы не скривил лицо так, словно она делала что-то отвратительное.

*