Наизусть (СИ)

Наблюдение за ним было её любимым занятием. Она следовала за ним незримым путником, защитником (она могла отгонять от него птиц издалека, бросая камешки) на его пути в колледж; подолгу стояла во дворе вечером, когда светит лишь один жалкий фонарь и собаки жалобно воют, высматривала его длинный силуэт на дороге, а потом поднималась с промёрзлой лавочки и делала вид, что только что подошла, и вместе с ним заходила в подъезд. Он по привычке открывал тяжёлую дверь, пропуская её вперёд, отчего она неизменно краснела, мог что-то пробурчать типа: «А ты чего так поздно?», и она, бледнея, могла пытаться что-то сказать, но он уже не смотрел. Его взгляд был расфокусирован: он забыл о своём вопросе, небрежно брошенном соседской девочке.

Она ходила под окнами и задирала голову на третий этаж, щурясь на его окно. Занавески у него были, но он их никогда не задёргивал, наивно полагая, что никто не смотрит.

Но была она — с подрёберным чувством, что она делала что-то запретное, сладкое; с трепыхавшимся пульсом под кожей; подолгу не могла оторвать зрачков от стекла, где виден его смутный силуэт, до тех пор, пока в глазах и на улице не темнело.

Она всегда незаметно выскальзывала из квартиры, когда приходил отец со своей шахты, почерневший, злой, с зелёным лицом и зловонным дыханием. Иногда он ловил её на пороге за рукав и дышал парами спирта на неё, пристально глядя чёрными глазами на её испуганное лицо, и ухал, грубо, злобно, хрипло, как из фильмов ужаса: «Убью». Она тогда терялась.

Но в остальные дни, особенно когда на улице стало пахнуть весной, она обязательно выбегала во двор и привычно вставала под окнами с чувством, что ворует что-то у судьбы. Ей вообще всегда нравилось брать то, что ей не принадлежит, тайком. Его фигуру, часто без футболки, его метания по комнате, сидения у компьютера она тоже воровала.

Она практически наизусть знала его распорядок дня. Знала, что, когда он приходит домой, обязательно моется и заходит в свою комнату с мокрыми рыжими волосами и полотенцем на бёдрах; знала, что он часто рисовал в альбоме на кровати в больших наушниках, чиркая что-то карандашом, а потом вдруг психуя, всегда одинаково: резким движением перечёркивая весь рисунок, вырывая и швыряя листок в комнату. А потом хмуро глядя в одну точку. Он мог улыбаться, читая сообщения, и тогда она улыбалась тоже, сама не зная, чему радуясь. Его улыбка была заразительна. Она радовалась, что он может радоваться, и в её душе загорался маленький огонёк, который превращался в большой пожар, когда он снимал футболку изящным, небрежным движением и ложился спать.

Но это всё о нём могли знать и другие люди. Она шла дальше — она ловила малейшее его движение, каждый мили-штрих, запечатлевая его в памяти, чтобы потом отдать это движение бумаге, спрятать его там вместе с её учащённым дыханием. Она знала, что он всегда улыбается левым уголком рта; дёргает плечами в такт музыке из наушников; знала, как быстро на его лице сменяют друг друга эмоции; знала, что его правый шаг всегда был больше левого; знала, что при смехе он закусывает нижнюю губу и приподнимает левую бровь. И ей хотелось знать больше.

Он был её соседом — жил буквально через стенку. Когда отца в квартире не было, когда было так тихо, что слышалось дребезжание холодильника из маленькой кухни, она выходила в гостиную, вставала на скрипучий диван, покрытый каким-то бабушкиным бархатным покрывалом, и прислоняла ухо к стене со стёртыми наполовину обоями в оранжевый цветочек (отвратительные обои, в детстве она назло отрывала от них маленькие кусочки, а потом вставала за это в угол и долго не могла ходить и сидеть). Она не дышала: ей казалось, что слышна музыка из его наушников, еле-еле, какие-то задавленные и копошащиеся звуки. Тогда сердце её подскакивало от радости, она выходила на середину тёмной комнаты (потому что лампочка перегорела) и начинала кружиться по комнате, шаркая тапочками по скрипучему деревянному полу. Это шарканье тоже было музыкой. И сразу становилось светлее, солнечнее — её улыбки и смешки (несмелые, неуклюжие, полувопросительные — а можно ли? А мне ничего за это не будет?) кидали на тёмную лаковую тумбу и на стену маленьких солнечных зайчиков.

Они танцевали вместе с ней.

Иногда он приводил девушек. Он по привычке не задёргивал шторы (тогда она силилась отвернуться, кусала губы и в конечном итоге заставляла себя уйти, чувствуя жар в груди), а потом курил в форточку, без футболки даже в мороз.

Одним весенним утром она по обыкновению вышла из квартиры и тут же застыла, увидев его, целующего какую-то девушку у лифта. Они быстро отлепились друг от друга, растрёпанные, покрасневшие, сияющие. Девушка была красивой для всех — светловолосой, нежной, тонкой, с изящными чертами лица, но для неё она не представляла никакого интереса. За такими она не наблюдала.

Но тогда она даже показалась ей некрасивой — в сердцах она назвала её страшной у себя в голове, о чём позже очень сильно раскаялась, ведь девушка была такой доброй и так красиво смеялась…