Накануне

- Пойдем. Это даже твоим взглядам не противоречит... Женское равноправие... А насчет меня... Может быть, действительно я чем-то перед тобой виновата... только не тем, о чем ты говоришь, нет. И у меня ощущение такое, что не я тебя, а ты меня бросила... Честное слово, Наташа.

Глава 17

Бабы

Сбор был у выборгского Рабочего общества потребителей. Толпа собралась густая - мужчин очень мало, женщины сплошь, - обыкновенные, самого бабьего вида, в платках, в душегрейках, в салопчиках. Наташе не поверилось даже: Мариша? С ними? С бабами этими?

С этими бабами, да. Потому что Марину здесь все почти знали: здоровались, окликали, сбились кругом, расспрашивая о чем-то, о своих каких-то женских делах. Наташа стояла в стороне, как чужая. Да, собственно, чужая и есть. От вчерашнего разговора не отлегло от сердца, тоска не сошла: не та Марина, не прежняя. И не может быть с нею по-прежнему тепло и уютно. Но все равно: некуда больше пойти, лучше уж здесь...

Марина заметила - поняла, наверное, по лицу, - пошла было к ней, но по дороге нагнал ее бегом почти веселый и кудрявый Никита. Сизов Никита, с Айваза.

- Марина Дмитриевна, и вы тут! Что вас в цеху давно было не видать? Соскучились, честное слово. Я уж думал: повредиться, что ли, в амбулаторию пойти. Да никак нельзя - того гляди, руки понадобятся... Дела-то какие, дела, а? До чего дружно по району забастовка пошла назавтра, ей же богу, все до одного заводы станут. И по другим заставам! Вчера, слышали?.. утиловский завод и верфь администрация закрыла, завтра, слыхать, машиностроительный закрывают. Локаут, как говорится, по всей форме. Испугали! Олухи царя небесного! Рабочего и так не сдержать, а они еще жару поддают.

Он засмеялся молодо и заливисто.

- Наша, айвазовская дирекция умнее: нынче объявление вывешено. Насчет хлеба, дескать, не извольте беспокоиться, господа рабочие: свое хлебопечение поставили, будем снабжать сами бесперебойно, полторы тысячи фунтов в день на раздачу. Только, значит, работай за царя и вероотечество. Вот дьяволы! Айвазовца хотят за краюху хлеба купить. Мы, конечное дело, прочитали, постановили: бастовать до полного свержения.

Наклонился к самому уху Марины, зашептал.

- Дружину, по секрету сказать, - вам-то можно, хотя дело сугубо тайное, - дружину рабочую собираем. Я уж записался, ясно. Только вот оружия нет. То есть, не то чтобы вовсе нет, однако, мало. Партийным в первую очередь дают - от большевиков, говорят, револьверы. Ну, а мне не досталось. Надо, видно, самому добывать... Городовика какого кокнуть, что ли?

- Марина Дмитриевна, - окликнул женский взволнованный голос. - Чего ждем-то? Отчего не идем?

- Сейчас тронемся, - отозвалась Марина. - Заводов ждали, чтобы вместе сойтись. Заводы только с двенадцати выйдут.

- По Сампсоньевскому пойдем? - спросил Никита. - На ту сторону, в город, не двинем? А лихо было бы!

- Нет, - ответила Марина. - На сегодня решили только здесь, дома, у себя. В городе полиция изготовилась: на мостах заставы, на Невском ребята на разведку ходили - по дворам конные жандармы и городовые запрятаны. Женщины наши - народ еще необстрелянный: как бы беспорядку не вышло. Пусть для первого раза по району походят... попривыкнут...

Никита повел глазами по толпе, и глаза почему-то посумрачнели.

- А это, между прочим, верно. Да и не для баб одних. Улица - она тоже... привычки требует...

Марина кивнула Наташе: подойти. И крикнула, закидывая за спину концы мягкого пухового своего платка:

- Стройтесь, товарищи! В ряды. Во всю ширину улицы... Чтоб ни пройти, ни проехать!

В рядах запели. Первые, ближайшие, потеснились, давая место Марине и Наташе. Наташе стало холодно и жутко. Наверное потому, что кругом лица баб стали сразу, как только стронулись, по-особому серьезными и строгими и еще более, поэтому, далекими и чужими. А это же очень страшно, когда так вот, в одном ряду, локоть к локтю, близко совсем, - чужой и далекий. И хотя пели женщины не революционную, а самую обыкновенную вековечную русскую песню о женской недоле, - звучала эта песня, здесь на улице, на морозном просторе, совсем иначе, чем в комнате, в темном закутке, где раньше доводилось слышать эту песню Наташе. И это тоже было странно и жутко.

При выходе на Сампсоньевский постовой городовой, сивобородый, с медалями и шашкой, не торопясь, пошел навстречу, помахивая лапой в белой вязаной перчатке.

- Куда, бабы! Расходись!

- Бабы? - крикнул из рядов задорный голос. - Не в ту дудку запел, фараон! Такого нынче и слова нет.

Городовой сердито помотал головой.

- Но-но, там!.. Расходись! Свистну, наскачут конные... Будете потом... полгода спины чесать...

Он и в самом деле вынул свисток... Но без команды, без сговора женские - "бабьи" - шеренги бросились к нему бегом, обрывая песню. Быстрые - не по-мужски сноровистые - руки вырвали свисток, сбили круглую барашковую, с разлапым, двуголовым орлом шапку, вытащили шашку из ножен, отобрали, сорвав шнур с шеи, револьвер, под уханье и хохот.