Наказание и исправление

Затем он ткнулся лицом в рукав, пал на подушку, и оттуда послышалось глухое, болезненное рыдание… Я же забился в угол своих нар, и, подобно затравленному зверьку, взирал оттуда на шкуру бедного Рыжика, вдруг погибшего жертвой закоренелому преступнику. Затем схватился рукой за голову, не в силах совладать с путающимися мыслями и мутящимся рассудком. Арестанты, сочувствующие Афанасию, ещё долго ворчали на безжалостного Митрия, и в особенности на кровожадного Гагина. Дольше всех сердился и плевался Степан, но наконец затих и он.

Уснул я совершенно подавленный и удручëнный злой несправедливостью. Ночью мне снился Рыжик. Он выглядывал из шубы и смеялся.

Октябрь, 2

Глава XI

Ужасное, мëртвое место каторга! Здесь человек раз и навсегда загубит здравие своё, здесь из заблудшей, ищущей смысл и справедливость, обиженной злой судьбой личности, становится озлоблëнным, диким существом, точно отколовшимся от рода человеческого. В каторге не только сквернейшие условия, в ней великое проклятие, отчаянная злоба, крик ярости против общества людского. Господи! И здесь находиться столько лет! И до сих пор я жив, хотя ещё не прошло и года! Здесь только и живёшь надеждой на лучшее, ища хотя бы маленькую радость в настоящем, и не веря, что даль будет светла. Будущее закрыто для каждого, и даже если каторжник доживёт до выхода на свободу, то вряд ли оно для него будет счастливым… Мы старались выглядеть неунывающе, во всём искать повод для радости, и только, бывало, начнём радоваться жизни, как стемнеет. День кончался слишком скоро, а с наступлением темноты, всех нас безжалостно загоняли коротать время в холодной казарме. Вот там-то, в холоде и полумраке от сальных свечей, и находила на нас тягучая, терзающее сердце печаль, которую испытывает каждый каторжанин. С тоски затянет ли кто песню — остальные подхватывают, подтверждают её слова. Но мысли арестантов в такие вечера часто бывали горькие и безнадёжные, поэтому нет-нет да вздохнëшь по незавидной доле своей. Они пели гулко и протяжно:

Очутился я в Сибири,

Скованный кандалами,

Подкандальную песнь пою

С горькими слезами!

Не за пьянство и буянство

И не за ночной разбой, —

Стороны родной лишился

Невинный человек, честной!

Я не выносил этой песни — до того правдивая она была. И когда Микола своим тонким сипловатым голоском пел «стороны родной лишился», я прятал голову в рукава и глухо рыдал, не в силах пережить тоску. Афанасий умел утешать, но тут всегда терялся и опускал глаза, а Степан, видя, что я доведён до истерики, хмурился мрачно и ударял кулаком по нарам.

— Будет вам, собаки помойные, сердца надрывать! — вскрикивал он хрипло и сердито. — А ты, Миха, кедровую вскрыл бы лучше.

Миха точно отбрасывал от себя покров грусти, лез под подушку и вытаскивал недавно приобретённую бутылку кедровой водки — сибирской!

— Раз в Сибири живём, значит, и пить по-сибирски будем! — гоготал он, наливая в скоро протянутые кружки товарищей. От выпитого кедра мне становилось будто бы легче, а другие и вовсе веселились, словно и не бывало печали, и затевали карточную игру.

— Переживëм, братец! — приобнимал меня Афанасий. — Всё переживём, коль Господь нас не оставит, и время каторги пролетит, как сон.

От его дружеской улыбки, от звучания его неизменной вечерней молитвы я чувствовал себя в полутëмной казарме уютнее и отраднее, и во сне забывал печаль. Но, к сожалению, ненадолго.

Однажды, уже глубокой ночью, я услышал сквозь сон горестные всхлипывания одного из арестантов — Миколы. Я прислушался — он, подняв глаза на свет холодной осенней луны, молился об упокоении своей матери. А Миха, тоже проснувшийся, пояснил мне:

— Письмо ему недавно от родных пришло: мать у него померла от тоски по нему. Весь день ходил он несчастный, всё молчал, слабел по часам, — а теперь, вот, душу отводит…

Не могу выразить, как мне стало жаль Миколу. Я бросил ему одну из своих монеток, чтобы хоть как-нибудь утешить. Заметив меня рядом с собой, он вздрогнул от неожиданности.

— Кто? Кто это? Ты-и?! — и сердито зашипел: — Не понимаешь, что-ли, что деньги мне не нужны? Не утешат они меня! Меня теперь ничто не утешит! Если б я тогда аферами не занимался, мать родную не загубил бы… Ах!..

И он уронил голову на нары, затрясшись в безнадёжных рыданиях.

— Тише, тише, ты что! — шёпотом воскликнул я, в испуге озираясь по сторонам, не разбудил ли Микола кого-нибудь. Миха, не засыпающий долго, ворочался и нервно вздыхал; Степан повернулся на другой бок, бормоча во сне какое-то ругательство. Я укрыл Миколу потеплее, гладил его по голове, как это делал мне Афанасий, когда я бывал в горестном настроении. Я убеждал его, что о покойных нечего горевать, так как сейчас им хорошо, что жизнь наладится, когда он отбудет срок. А он вдруг резко заявил, сверкнув глазами: