Нахимов

Новый год встречали на позициях, особенного веселья не было, поздравляли друг друга «с новым горем». Защитники Севастополя не теряли чувство юмора, даже в смертельной обстановке умели видеть забавное. Маленькие трехфунтовые мортирки, накрытые чехлами от дождя, именовали «старушками в чепчиках»; одиноко пролетевшую штуцерную пулю называли «сиротой», а если летела пуля из винтовки Минье, с особым шуршанием, говорили «молоденькая»; ядра тяжелых пушек называли «жеребцами»; разрыв гранаты комментировали: «Рразрешилась»; а удушающий запах от разрывных бомб — «Нас вонью не удивишь». Если бомба падала в бухту — «пить пошла», разрывалась на бастионе — «наша, сердитая». Бомбам, которые издавали звук, как будто пели «чьи вы, чьи вы, чьи вы», отвечали: «Мы дети Романова, не тронь». На Масляной неделе осколки называли «блинами», а на Пасху посылали неприятелю раскрашенные двухпудовые бомбы, приговаривая: «Надо похристосоваться, вот дружку и красное яичко!»

Но особенно солдатский неунывающий характер проявлялся во время краткого перемирия, когда забирали тела убитых. Противники, за несколько часов перед тем стрелявшие друг в друга, теперь обменивались фляжками, шапками, табачком, шутили и, даже не зная языка, разговаривали.

— Что брат-мусью, на сапоги мои смотришь, а? — спрашивает наш егерь зуава, который осматривает его с любопытством.

Зуав отвечал по-своему, и егерь слышал знакомое слово: «bottes».

— Ну, боты так боты, по-нашему — сапоги. Поляк тоже говорит «боты». А знаешь, камрад-мусью, для чего государь дал нам такие бун — крепкие сапоги? Чтоб крепче было становиться на ногу, когда маршируем: раз-два-три, раз-два-три, — пояснял он, маршируя.

Зуав улыбался.

— А вот вам, — указывал егерь на сандалии зуава, — пантуфли-то эти даны, чтобы лучше было того, наутек, лататы задавать.

Солдат подбирал полы своей шинели и делал вид, что убегает [333].

Взрыв смеха слышен в толпе, собравшейся вокруг, не нужен и переводчик — и так всё понятно.

Когда матросы устраивали вылазку и противник бежал из траншей, говорили: «Даром ходили»; если не бежал, а сдавался — «Кто не прыток на ногу, пардону кричит, значит, не трогай его, а возьми, как есть, целого». Добродушие русских солдат известно. Даже когда неприятель разграбил церковь в Херсонесе, пожег Керчь, старые солдаты находили объяснение: «Он не виноват, как ему приказано, так он и делает. А француз хорошо дерется!»

В эти дни в Севастополе по рукам ходил список письма, отправленного контр-адмиралом Истоминым вице-адмиралу, главнокомандующему английским флотом Лайонсу. Надо заметить, в ту эпоху были еще живы рыцарские отношения между противниками, пленных офицеров даже могли отпустить домой под честное слово не воевать. Так, князь Барятинский приютил у себя в доме пленного французского офицера, а когда того отправили на поселение в Калугу, дал ему на дорогу шубу. После войны француз навел о князе справки и переслал через знакомых браслет для его молодой жены в благодарность за шубу, которая спасла ему зимой жизнь.

Истомин и Лайонс были хорошо знакомы, встречались в Средиземном море. Во время осады Лайонс прислал Истомину дружеское письмо и честерский сыр в подарок. Истомин написал ответ:

«Любезный адмирал! Я был очень доволен Вашею присылкою, она привела мне на память наше крейсерство, от которого сохранились у меня неизгладимые впечатления, и вызвала передо мною со всею живою обстановкою то время, какого теперь нет. Я не забуду Афины и Мальту.

Ныне, через столько лет, мы опять вблизи друг от друга… мне можно Вас слышать, чему доказательством служит день 5-го октября, когда голос мощного „Агамемнона“ раздался очень близко, но я не могу пожать вам руку… (трехдечный корабль „Агамемнон“ под флагом Лайонса ближе всех подошел к городу в день бомбардировки 5 октября. — Н. П.). Вы отдаете справедливость нашим морякам, любезный адмирал, они действительно заслуживают похвалу судьи столь сведущего, но, как мне кажется, несколько взыскательного. Они наша гордость и наша радость!..»[334]