Нахимов

Если жены адмиралов оставались в городе, что уж говорить о женах матросов? Тех называли не иначе как «матроски удалые». Разлучаться с мужьями и сыновьями они отказывались наотрез, и никакие приказы на них не действовали. Нахимов отдавал распоряжения об их эвакуации в марте 1855 года и еще раз в мае, потом махнул на них рукой и… приказал поставить жен моряков на довольствие; отныне им давали паек и выплачивали по 15 копеек серебром на семейство. Для сравнения — один день содержания рядового обходился казне в 18 копеек.

Одной из первых пришла на помощь раненым знаменитая Дарья Севастопольская. В отличие от богатой английской аристократки Ф. Найтингейл она была бедной сиротой. Чтобы купить лошадь и телегу, девушка продала всё свое имущество, погрузила на телегу бочку с водой, нарезала чистых тряпок и поехала к раненым. После приезда Пирогова она помогала делать перевязки в госпитале. По окончании войны Дарья Михайлова была награждена медалью и получила деньги на приданое.

Как написал в донесении в Петербург чиновник Мансуров, «по непонятному упрямству и странной беспечности здешние жены отказываются оставлять своих мужей и пепелища своих домов и так привыкли к бомбам и ракетам, что не помышляют об опасности»[347]. Вряд ли можно привыкнуть к обстрелам. Но для матросов и солдат много значили горячий домашний обед и чистая рубаха, да и просто вид родного лица.

Не только женщины, но и дети привыкали к войне. Игры у них были особые, севастопольские — в «бондировку». Одни мальчишки зарывались в грядки — это были французы; другие сидели в кустах, изображая союзный флот; третьи располагались у забора — это севастопольцы. Девочки тащили «раненых» на перевязочный пункт, где обвязывали тряпками и удерживали тех, кто сопротивлялся: «Ранен ты, Егорка, ранен!»

Случалось, метание камней друг в друга сопровождалось такими воплями, что разгневанные матери и квартальный надзиратель силой растаскивали нападавших, а потом секли ревущих «Регланов» и «Канроберов». Остряки добавляли, что «Меншиков» при этом кричал: «А меня за что? Я ничего не делал в Севастополе!»

Подростки, оставшиеся за старших, зарабатывали на войне. Был приказ собирать и приносить пули (их отливали из свинца). Платили по четыре рубля за пуд, так в иной день приносили до 120 пудов.

На один из пунктов, где их сдавали, каждый день приходил мальчик лет двенадцати с мешочком пуль.

— Где же ты их собираешь? — спросил его офицер.

— На Театральной, ваше благородие.

Эта площадь, простреливавшаяся неприятельскими штуцерами, была самым опасным местом в городе; ее называли «долиной смерти» и старались обходить стороной. Выяснилось, что отца мальчика убили на бастионе, мать лежит больная, он среди братьев и сестер самый старший, ни денег, ни хлеба в доме нет, вот он и нашел способ кормить семью.

— Как думаете, четыре фунта будет? — спросил он офицера, взвешивая мешочек на ладони.

— Даже больше, — ответил офицер, забирая мешочек. — Вот тебе деньги, беги в лавку за хлебом и неси домой.

Конечно, оставались в городе и женщины, о которых священники говорили, что «их сам дьявол задержал», а офицеры именовали «всех цветов камелиями» или «травиатами». В записной книжке Нахимова есть и такая запись: «Девку выслать по этапу в деревню».

Но были и те, кто приезжал в Севастополь, оставляя в столицах комфорт, благополучие и покой, как сестры милосердия Крестовоздвиженской общины. Их Меншиков тоже встречал неласково, спрашивал Пирогова, похихикивая, не придется ли в госпиталях открывать отделение для сифилисных больных. С их приездом появились не болезни — смертельные исходы среди богатеющих на поставках в армию чиновников и откупщиков, «бесстыдников», как назвал их в одноименном рассказе Н. С. Лесков. Так, в госпитале Херсона, куда эвакуировали раненых из Севастополя, не хватало лекарств и перевязочных материалов. Сестры начали проверять причину, довели дело до суда, и аптекарь, не дожидаясь его решения, застрелился[348]. Попробовали они больничный куриный суп; по бумагам выходило, что в него положили 90 кур на 360 человек, как у самой хлебосольной хозяйки — курица на четверых. Но вкус у супа был такой, будто куры туда и не залетали, — одна крупа и вода. Тогда сестры взялись хозяйничать сами, кур стало уходить на треть меньше, а суп получался наваристый. Сестры воевали с хищениями, как солдаты на передовой, — насмерть. Если бы не их мужество и не поддержка великой княгини Елены Павловны, «так больные лакали бы помои… и лежали бы в грязи», говорил Пирогов. Он называл сестер не иначе как «нравственным контролем нашей хромой госпитальной администрации».

Они ассистировали на операциях, делали перевязки, раздавали лекарства, поили и кормили тех, кто не мог это делать сам, дежурили по ночам. Во время одиннадцатимесячной осады, когда, по признанию офицеров, все уже порядком «особачились», присутствие сестер милосердия заставляло оставаться людьми. Порой их ласковое слово приносило раненым больше помощи, чем лекарство, а заботливое прикосновение облегчало умирающему переход в мир иной.