Наливайко

— Позовите, если пан отец жив.

Попа ввели не скоро. Он был бледен от страха и от бессонницы в холодном и сыром подвале Калиновского.

— Гостеприимно принимаешь меня, брат, — сказал Демьян вместо приветствия.

— Я только заменил смерть тебе, спасителю упыря, на подвал, чтобы ты остыл немного и имел случай вознести молитвы за нас, грешных… Вот, прошу, ваша мощь, тоже «украинец телом», как и вы. Но душою — это мерзкий человек. Наверное, вместе с паном воеводой, духовник несчастный, решили, как спасти убийцу нашего отца?.. Садись, поговорим.

Выслал даже стражу. Остались втроем. Старый воевода поудобнее уселся на колесо, глядел в землю. Поп присматривался к темноватому помещению, ища глазами место подальше от грозного брата. В окошко долетали крики и шум города, встревоженного огнем. Пылали усадьбы служилых шляхтичей и духовенства. Где-то поблизости, словно вынырнув из-под земли, свирель и бубен жарили «метелицу», а отчаянный бас подпевал:

Ой, гоп, Настя, дивчинонька, гопака!

Прими на ночь кузнеца-то казака,

На девичий неодетый сапожок Есть у меня подковочка, молоток.

Свари мне, Настя, галушки,

Стели мне мягко подушки…

Я же, милая, сапожок подкую, —

Не забудешь ты подковочку мою…

Наливайко выглянул в окошко на двор. Там проходили крестьяне и казаки. На свирели играл тот самый седой дед, что следил за каганцем в крестьянской хате с худой крышей. Ему подыгрывал на тамбурине молодой казак. Молодица или девушка в новой юбке, в незастегнутой серой свитке, пританцовывая, отступала перед Панчохою, вприсядку откалывавшего коленца «метелицы». Возле него, подняв шапку высоко над головою, тяжко притопывал чернявый здоровый казак и, не переставая, подпевал вытребеньки. Поровнявшись с мельницей, казак увидел Наливайко в окошке, приветливо поклонился ему и стал притопывать еще ожесточенней.

Гопака, гопака — така доля у казака:

Мотней ловлю раков и щук,

На очкуре качается пан-гайдук Сорочкой завяжу пана-упыря, —

Принимай, жена, без штанов и очкура.

Наливайко обернулся к воеводе, на минуту задумался. А свирель и вытребеньки удалялись, затихали. Оперся на короб над жерновами.

— Прошу начинать беседу, ваша мощь, — тоном приказа сказал Наливайко.

— О чем, пан старшой?

Наливайко еще раз посмотрел в окошко, — музыка и танцы умолкли совсем, только пожары гудели с еще большей силой, заглушая вопли и рыдания. Воевода вздохнул.

— Однако обижаться мне не приходится, — спокойно заговорил Острожский. — Ив самом деле, пан Наливайко мог допустить, что мы с батюшкой вдвоем совершили тот предосудительный поступок. Пусть отец Демьян за это сам отвечает. Вы хотите, пан, узнать о нашей поездке, столь печальной? В Люблин ездили, с паном владыкой Володимирским насчет унии договаривались.

— Договорились?

— Нет. Пан Пацей о мире в стране на словах хлопочет. А мир этот на ваших саблях держится, пан старшой. Узнали мы о вашем походе и выехали в воеводство, да здесь и встретились с вами так несчастливо.

— Счастливо встретились, ваша мощь…

— Простите, счастливо встретились, пан старшой…

— О, вижу, вы не даром прожили век, привычки человеческие усвоили. А скажите, ваша мощь: батюшка не советовался с вами, как спасти Калиновского, хоть и знал, что тот погубил нашего отца?

— Я об этом узнал только из ваших уст, пан старшой.

— Господь бог мне свидетель, не думал его спасать, — вмешался Демьян.

— Отчего же ты торопился сообщить о нас?

— Не о тебе, брат Северин, сообщал. Слух прошел, что идет орава грабителей. Пан Калиновский мне, еще мальчику гусятинскому, помогал учиться, обязан же я ему благодарным быть… Напрасно гневаешься, брат, на князя и на меня. Впутался ты в бунт против государственного строя Речи Посполитой. Куда голову свою приклонишь?

— О голове моей напрасно беспокоишься, отче.

К горю людскому прислонилась эта голова, воли жаждет она, там найдет себе покой. А к кому клоните вы свои головы, мужи праведные, что называете себя украинцами телом и душой? Следовало бы убрать эти головы саблей, чтоб не клонились они против нас.

— И не сделаете этого, умоляю вас, пан старшой…