Наливайко

Ипатий Пацей провожал их не так, как встречал. Когда князь выезжал со двора, владыка сидел в обществе Андрея Волана и уверял его, что бунтует на Украине не Северин, а Демьян Наливайко.

2

Еще днем Северин Наливайко поехал по селам над Збручем. Юрко Мазур с Панчохою едва нашли его в старой, осевшей хате с дырявой крышей. Дубовый, деревянными гвоздями сбитый стол, на нем едва мерцает трескучий каганец. Около каганца сидит седой дед и камышинкой подтягивает тряпичный фитиль, изредка снимая кончиками пальцев жирный нагар. Тут же рядом лежали аккуратно отломанная половина гречаника и недоделанный блят со шпульками из камыша. Возле печки на кирпичах из кизяка, на тесных скамьях и на полу сидели крестьяне. В хате стоял тяжелый, смешанный дух человеческого пота, кизяка и дыма от трубок. Наливайко сидел за столом против окна и беседовал с крестьянами. Мазур с Панчохою протолкались к столу и остановились, прислушиваясь.

— Нас пять тысяч вооруженного народа, к нам на всех дорогах пристают батраки и бедные крестьяне, которые изведали сладость жизни под панскою властью. Мы не прячемся в лесах, мы открыто зовем себя войском украинского народа. Задумали мы бросить своих панов, помещиков — и бросили. Хотим и будем жить вольной жизнью, сами по себе, заниматься хозяйством. Но паны привыкли владеть нами, как скотиной. Они будут стараться переловить нас, вернуть, как скот, в свои имения. И хотим ли мы того или не хотим — нам придется воевать с панами. Воевать до конца. Пока жив пан, пока он владеет грамотами и привилегиями на нашу землю, на наши души, нам, беднякам, голи, житья не будет. На земле нашего брата гораздо больше, чем панов, это мы их должны заставить работать, а не они нас. Хочет пан жить — пусть работает вместе с нами, пусть владеет на земле тем же, что и мы, пусть пользуется от трудов своих тем же, что и мы…

— Где ты видел, человек хороший, что пан принимался за работу?

— Да они и работать не умеют!

— Нужда к корочке хлеба дорожку покажет.

Мазур несколько раз менял место, чтобы Наливайко заметил его и Панчоху. Панчоха стал нарочно кашлять, — Наливайко узнал его сухой, словно овечий, кашель.

— Какие-нибудь новости, Панчоха? — оборвал Наливайко беседу с крестьянами.

— Небольшие. Там ребра… — и смолк, оглянувшись на Мазура.

— Какие ребра? Ты не спросонья ли? Давно вы из Гусятина?

Панчоха переступил еще через чьи-то ноги посреди хаты. Крестьяне дали ему и Мазуру пройти к столу.

— Старика твоего… князя Острожского задержали под Гусятином, и пан староста гусятинокий…

— Князя Острожского? Как он здесь очутился?

— Не знаю, пан старшой. Его люди неожиданно схватили нас. И если бы не воевода, должно быть устроили бы над нами гайдуцкий суд.

— Что вы сделали с воеводою?

— Задержали под Гусятином. Пан Юрко всадников для охраны его поставил.

— Правильно сделали. А о старосте что ты хотел сказать? И при чем тут твои ребра?

— Не мои, пан старшой, а… тут дело совсем дурное.

— Ну, говори.

— Словом, совсем поганое дело.

— Ты не ругайся, а расскажи, Панчоха. Если жолнеры ждут нас в Гусятине — все равно мы там будем.

— Жолнеров нет. Гетман Жолкевский еще не тронулся с кордонов, пан старшой.

— Так что же с ребрами, провались ты с ними, Панчоха?

Наливайко пронял нервный озноб, но он должен был держаться на людях. Только глазами пожирал Панчоху и, казалось, проклинал за нерешительность. Панчоха склонил голову и виноватым голосом сказал:

— Пан староста Калиновский батьке твоему ребра все начисто поломал…

— Что? Отцу?

С земляного пола, с кизяков возле печи, с тесаных скамей повскакали крестьяне. В железных кулаках Наливайко затрещал раздавленный блят. Седой дед перестал подтягивать фитиль, и каганец зачадил едким дымом.

— А где теперь отец? — тихим голосом, словно подкрадываясь, спросил Наливайко, кладя осколки блята на стол.

— Умер он. Попробовал бы ты, пан старшой, без ребер… Умер человек. — Панчоха вздохнул, оглянувшись на крестьян.

Северин шагнул от стола, остановился, судорожно поднял вверх голову. Челюсти у него задвигались, будто он пережевывал что-то очень жесткое; чуть заметно улыбнулся — той самой улыбкой, с какой он бросался в бой. Сдержанно проговорил:

— Ну, вот вам, люди добрые, панское право — жить, а наше — умирать с поломанными ребрами. Что же теперь? Судиться с панами не будем за отцовские ребра. Но нашим судом, бедняцким, мы за каждое ребро отцов взыщем сотни панских нечистых душ…

Крестьяне торопливо застегивали на свитках ремневые пуговицы и, толпясь, выходили в дверь. И у каждого горела рука, сжимая саблю, старый пистолет, а то и просто дубовый кол.

В хоромах пана Калиновского светились огни, суетились одетые слуги. Но самого пана уже не застал Наливайко. Приказав Мазуру искать старосту в городе, Наливайко проверял хоромы, расспрашивал челядь.

Панчоха привел к нему на допрос молодую дочку Калиновского. С перепугу она стала заикаться и ни одного слова выговорить не могла. Лишь заикалась и умывалась слезами. Наливайко накричал на нее, думая, что панна морочит казаков, притворяется испуганной. Однако заикание только усилилось. Тогда он смягчился.