Наложница фараона

Теперь Андреас доставлял матери много таких хлопот, каких она прежде с ним не знала. Порою он не хотел переодеваться и занашивал одежду до дыр. В баню он ходить совсем перестал; говорил, что там непременно заразишься дурной болезнью. Но был чистоплотен; и почти каждый день мылся в большой бадье, мать грела воду в луженом котелке и поливала ему. Он стеснялся ее, но она говорила, что всегда отворачивается, и вправду отворачивалась. Но иной раз он так привязывался к какой-нибудь своей старой куртке, что никак, ни за что не желал сменить ее. И только когда мать говорила ему осторожно, что уже пахнет под мышками, он соглашался переодеться. Ноги у него, конечно, уже давно не росли, ступни не увеличивались; и Гирш Раббани задаром тачал ему башмаки по старой мерке. Ночью мать убирала негодные башмаки и тихонько ставила у его постели новые. При этом он всегда немного сердился, потому что не любил, когда мать выбрасывала старые вещи, хотя ни для чего их не употреблял. Но всегда говорил, что старые вещи могут еще пригодиться. Сам он к сапожнику не ходил. На портного денег не было, одежду для Андреаса шила мать. Он не давал ей прибираться в его комнате, но иногда прибирался сам и переставлял вещи…

Прежние друзья его выросли, стали взрослыми зрелыми мужчинами, женились и имели детей; ушли дальше по дороге прямоидущего человеческого времени. А Андреас — нет; он юношей остался и сохранил интерес к искусству и разного рода рассуждениям. Прежде любимый его приятель Генрих потолстел и оплешивел немного, унаследовал отцовскую книготорговлю, и Андреас часто захаживал в его лавку, как прежде когда-то захаживал в лавку его отца; и вел теперь беседы с молодым сыном Генриха, так же, как прежде беседовал с самим Генрихом. Но теперь у Андреаса не было денег на покупку книг. Однако Генрих охотно давал ему книги домой — почитать, зная, что Андреас вернет их чистыми и неиспорченными. Толстая жена Генриха угощала Андреаса обедом или просто чем-нибудь вкусным; и когда он, учтиво поблагодарив ее, уходил; она сожалеюще покачивала головой и вспоминала, каким прекрасным юношей был Андреас, и как она сама на него заглядывалась. Ее дочь, девочка лет двенадцати, с любопытством смотрела на мать. Андреас и теперь был прекрасным, хотя и безумным юношей, но совершенно невозможно было представить себе толстую добродушную мать юной девушкой… А четырехлетняя девочка, самый младший ребенок Генриха, была в Андреаса просто влюблена. Однажды она сгребла в охапку свои игрушки, принесла их в большую комнату, положила перед гостем со словами:

— Это тебе!.. — и убежала смущенная, с раскрасневшимся личиком. Андреас поднялся в детскую комнату, отнес игрушки обратно, и поблагодарил малышку учтиво, как взрослую девицу, что доставило ей большое удовольствие.

Дети любили Андреаса. Никому бы в голову не пришло дразнить, мучить его. Да и все в городе любили его; говорили, что это «ребенок», «большой ребенок». Не по уму, конечно, считали его ребенком, не по его познаниям, которые оставались обширными; но по детскому открытому интересу к миру, к людям, к предметам и явлениям; по этим его попыткам осмыслить то, что было вокруг, и то, о чем он читал; а читал он по-прежнему много, и все придумывал объяснения… Оставалось в нем то, что другие люди после детства теряют…

Очень тревожился Андреас, когда у него делались головные боли, ныли виски и переносица. Тогда он не мог читать и это его мучило. Мать успокаивала его, говорила, что боли скоро пройдут, укладывала в постель и клала ему на лоб уксусные примочки. Когда ему становилось полегче, он садился на постели, спустив ноги, брал лютню, играл и пел. Иногда шел в один трактир, где любил бывать. Хозяину уже давно было известно, какое угощение нравится Андреасу. Он ставил Андреасу на стол кружку некрепкого пива и на закуску — колбасу без перца и белую булку. Если день был праздничный или воскресный, в этот трактир захаживали и прежние приятели Андреаса, теперь уже давно солидные горожане-ремесленники. Они надеялись встретить Андреаса и радовались, если как раз заставали его в трактире. Наперебой стремились сказать ему что-нибудь доброе, совали ему деньги. Но Андреас не хотел брать деньги и никогда не брал, отказывался учтиво. Он садился у стола и начинал играть на своей лютне и петь разные красивые песни. Его слушали и вспоминали свою молодость. Вот их молодость ушла безвозвратно, а молодость Андреаса осталась с ним, но пришлось ему за это заплатить безумием… Но кому заплатить? И заплатить ли? И что она была, эта молодость Андреаса? Все же она походила на какой-то странный подарок; на то, что зовется: «дар судьбы». А за подарки не платят…

По будним дням в трактире почти никого не было. Тогда слушали Андреаса случайные захожие люди, сам хозяин и слуги.

Почему-то с каждым годом голос у Андреаса делался все лучше, все красивее. Это был мягкий и трагический голос. Особенно красиво пел Андреас восточные песни, выражая голосом необычайную тоску и бьющееся тревожно уныние.