Наложница фараона

Когда Андреас целые дни проводил у постели своего отца, Сафия очень скучала без Андреаса. Она пыталась убедить себя в том, что это прекрасно, то, что Андреас так любит своего отца, заботится о нем; ведь и она любила своего отца. Но ее отец всегда был рядом с ней, вырастил ее. А ведь отец Андреаса никогда не заботился о сыне… И она начинала досадовать на этого человека, на отца Андреаса; она начинала так тосковать отчаянно, что не могла работать, вставала, ходила по комнате; ей хотелось бежать к Андреасу, увидеть его во что бы то ни стало; сказать ему, чтобы он пришел, чтобы он говорил с ней… Она едва успокаивала себя… Но вот Андреас появлялся в доме Раббани, и Сафия только участливо расспрашивала его об отце и говорила, что разумеется, Андреас должен быть рядом с отцом… Узнав о смерти отца Андреаса, она не испытала облегчения, но почувствовала себя виноватой перед Андреасом. Несколько дней после похорон он оставался в своей комнате, не выходил, отказывался от еды, мать боялась оставить его одного. Сафия ничего об этом не знала, но чувствовала, что ему плохо, тревожилась о нем; и каждый день говорила себе, что если и завтра он не придет, она сама решится наконец пойти к нему… Но так и не решилась; боялась, что ее такой внезапный приход рассердит, раздосадует его… Она каждый день ждала, но когда он пришел, это было неожиданно… Она увидела, как он похудел, какие тревожные стали у него глаза. Смерть отца, тяжело пережитая, обострила болезнь Андреаса; он чаще жаловался на боль в висках и в переносице, о чем-то затаенно тревожился, плохо ел и мало спал. Иногда вовсе не хотел дома садиться за стол. Мать приносила еду к нему в комнату; он съедал что-нибудь машинально, словно и не понимал, углубленный в свои какие-то мысли, зачем он это делает…

Сафия мучилась и не знала, как помочь ему. Но постепенно эта острота болезненных переживаний как-то сама прошла у Андреаса. Видно, еще нашлись в его организме силы, вступившие в борьбу с болезнью. Ему стало легче, он снова стал есть и спать. Но полностью оправиться не мог, оставался похудевшим и тревожным…

* * *

Гогенлоэ перебрались в один из городов, подлежавших их юрисдикции. Вскоре там произошел один случай; и было бы странно, если бы не произошел, поскольку именно к такому ходу событий все и подготовлялось уже не первый год. Речи бродячих монахов-проповедников пересказывались в народе, и вот уже многим людям начинало казаться, будто они рассказывают друг другу действительные события, и даже они едва ли не свидетели этих событий…

В том городе господин Крафт фон Гогенлоэ должен был ростовщикам из еврейского квартала столько денег, что расплатиться никак не мог, то есть совсем не хотел платить. Еще до приезда Гогенлоэ стали по городу ходить слухи, будто иудеи ночами пробираются в церкви и разрезают гостии[8] ножами и протыкают иголками. А ведь гостия — тело Христово, и при таком истязании, как уверяли, из нее идет кровь.

Одним утром город был взбудоражен известием о том, что в соборе схвачено несколько иудеев. Быстро начали распространяться подробности. Иудеи якобы забрались по своему обыкновению ночью в собор, и подвергли гостии истязаниям прямо на алтаре. И тут мраморная фигура Христа на кресте громко возгласила: «Боже! Мой Боже! Зачем ты оставил меня?» Жившие рядом с собором добропорядочные христиане якобы услышали этот громкий возглас, бросились в собор и увидели своими глазами поругание Бога. Тут-то преступники и были схвачены и посажены в тюрьму.

Уже днем у тюрьмы собралась толпа народа, криками требовавшая немедленной и самой жестокой казни преступников. Те, естественно, отрицали свою вину и пытались уверить тюремщиков, будто все слухи о поругании иудеями гостий — одни лишь пустые россказни тех, кто желает зла иудеям. Разумеется, такого рода логическим оправданиям никто не верил. В этом городе еврейский квартал был окружен стеной с воротами. Ворота с утра были заперты и еще одна возбужденная толпа кричала возле этих ворот и швыряла камни.

На площади появился верхом господин Крафт фон Гогенлоэ в окружении ближних слуг. Он направлялся к епископу, который и должен был решить, как поступить в подобном случае.

Прошло два часа. Толпы еще увеличились и возбуждение их выросло. Можно легко представить себе, в каком состоянии находились иудеи, содержавшиеся в тюрьме, и те, что оставались в еврейском квартале.

Во всей истории в целом, и даже в этом неоплатном долге никто не находил ничего комического, смеяться никто не собирался. И следовательно, никто не собирался логически связывать то обстоятельство, что Гогенлоэ должен деньги в еврейском квартале, с этим совершенно внезапным случаем поимки нескольких иудеев в соборе. Мышление людей как бы заострилось предельно; и мир сделался еще проще, нежели был до сих пор; в этом совсем простом мире были враги, явные враги; и их нужно было уничтожать; но самое теперь важное — их можно было уничтожать. Иудеи были обречены.