Нам не дано предугадать. Правда двух поколений в воспоминаниях матери и сына

– Жалко, но нам придется расстаться с вами, шли переговоры о вас между Уральским Советом рабочих и солдатских депутатов и нашим комиссаром, и было решено, что, так как вы были арестованы в Сибири, ваше дело будет рассматриваться местным Революционным трибуналом. Не теми людьми, которых вы видели вчера, – добавил он, утешая меня, – а трибуналом. Это была уступка, которую мы были вынуждены сделать, а то бы они нас не пропустили дальше.

Эта неожиданная и огорчительная новость была ударом для меня. Больше не было надежды достичь Москвы или даже Петрограда, где у нас было много друзей и где большевистские чиновники были более культурны и организованы и вынудили бы наш отряд передать нас им.

Для местных большевиков мы были одиозными «буржуями», князьями, министрами, врагами пролетариата, людьми, которые должны быть уничтожены. У нас не было здесь друзей, и единственным утешением была близость наших семей, так как между Екатеринбургом и Тюменью всего около четырехсот верст. Но что они одни, без друзей могут сделать для нас в этом большом городе шахтеров, железнодорожных рабочих и евреев? Даже во времена правительства Керенского Екатеринбург был известен как большевистский центр. Слухи о чрезвычайных и жестоких методах, применявшихся в Екатеринбурге, доходили до нас в Тюмени.

Будущее наше было безрадостным, я сидел один на моей лавке в мрачном состоянии духа, когда в вагон вошел комиссар в сопровождении хорошо одетого человека, явно еврея.

Комиссар указал на меня и что-то прошептал вновь пришедшему. Затем, повернувшись ко мне, сказал:

– Собирайтесь и будьте готовы через пятнадцать минут. Вы остаетесь в Екатеринбурге.

Я попросил разрешения телеграфировать жене и получил его. Несколько минут спустя, стоя на платформе в сопровождении двух часовых, я увидел кн. Львова и моего кузена, идущих в мою сторону тоже в сопровождении солдат. Это был счастливый момент, мы поздоровались, пожав друг другу руки. Чувство одиночества ушло, но, к сожалению, ненадолго. Мы были окружены стражей, а на некотором расстоянии стояла молчаливая толпа, с любопытством рассматривающая нас. Вскоре подошли четыре человека, взяли нас у наших стражников и увели со станции. Все четверо были одеты в короткие кожаные куртки с кожаными фуражками, у каждого на поясе был револьвер. Это была одежда гражданской милиции или агентов ЧК, такая знакомая, так ненавидимая по всей России. Я бы не сказал, что их поведение, взгляды, которые они бросали на нас, и несколько слов, с которыми они обратились к нам, были очень ободряющими. Нас подвели к грузовику, мы вскарабкались и уселись в центре кузова на свои сумки, а наши новые стражи заняли места вдоль бортов.

Грузовик медленно ехал по улицам этого незнакомого города. Наступал вечер. Небо было покрыто сплошными серыми тучами, все выглядело мрачным и темным. После долгой езды в полном молчании мы остановились у калитки в высокой белой стене с большой надписью: «Тюрьма Екатеринбурга». Когда мы вошли во двор с сумками в руках, сопровождаемые теми же людьми, калитка захлопнулась с характерным звуком, таким знакомым всем, у кого есть опыт тюрьмы. Так как это был мой первый опыт, то звук произвел на меня впечатление, он символизировал полную изоляцию от мира, от моей семьи и друзей. С другой стороны, он означал определенную безопасность за этими толстыми белыми стенами от враждебности толпы или внезапного прихода комиссара.

Нас провели в небольшую канцелярию. Один из стражников, главный, как нам казалось, и другой, пожилой человек в офицерской форме, осмотрели наши вещи и оставили нас одних. Мы разговаривали, когда офицер вернулся.

– Будьте осторожны и не разговаривайте громко, – сказал он шепотом, – стены здесь имеют уши.

И когда один из нас спросил, кто он, он ответил, что он инспектор тюрьмы и служил здесь при старом режиме пятнадцать лет. Он был один из тех бесчисленных обычных людей, добросовестно служивших царю, а теперь вынужденных служить большевикам, оставаться с «этими негодяями», как он называл своих нынешних хозяев, ненавидя их всем сердцем, но своей службой поддерживая их режим. Недостаток мужества и необходимость добывать средства к существованию для себя и семьи удерживали его от бегства, но он сочувствовал тем, кто в это время начинал бороться против большевиков. Я не могу осуждать его, но глубоко сочувствую этому типу людей, потому что позднее сам (к счастью, недолго) работал при большевиках. Я знаю, что это значит – служить тому, кого ты презираешь и ненавидишь всей душой.

Вошел человек в кожаной куртке и приказал инспектору проводить кн. Львова и моего кузена в их камеру.

«Неужели нас разделят?» – подумал я. Один в маленькой конторе я оставался достаточно долго, чтобы просмотреть регистры старой тюрьмы со списками фамилий уголовников и причин их осуждения. Это были в основном воры и убийцы, но некоторые были политическими преступниками. Последние-то с помощью первых и стали теперь нашими правителями, а мы заняли их места в тюрьме.