Нам не дано предугадать. Правда двух поколений в воспоминаниях матери и сына

Жена сделала мне на Пасху сюрприз, привела двенадцатилетнюю дочь Наташу. Первый раз увидев меня в тюрьме, она заплакала, и было непросто утешить, убедить ее, что тюрьма не такое уж скверное место. Несколько дней спустя я получил короткое испуганное письмо жены, в котором говорилось, что Наташа очень больна, доктор полагает, что это дифтерия, и что она пытается всеми возможными путями добиться, чтобы мне было разрешено навестить ребенка. Здесь я должен отдать должное комиссару: он дал это разрешение, и на следующий день, после бессонной ночи, полной страхов и дурных предчувствий, я был отвезен одним из надзирателей в больницу, где лежала дочь. Я хотел остаться наедине с женой и ребенком и предупредил надзирателя, что, так как дифтерия очень заразна и опасна, а у него есть дети, он не должен входить в палату. Таким образом я имел удовольствие остаться на некоторое время наедине с женой и дочерью и убедился, что случай у Наташи легкий и что ее правильно лечат.

Примерно в это же время – в конце апреля – началось заметное облегчение нашего режима, мы получили большую свободу передвижения внутри тюрьмы, и даже надзиратели стали менее грубыми. Я не знаю, чем это было вызвано, то ли большевики не могли найти доказательства против нас, то ли мы были обязаны этим влиянию людей в Москве, знавших кн. Львова, то ли действиям моей жены и наших здешних друзей, то ли чему-то другому. Благодаря влиянию кн. Львова и его способности очаровывать каждого, кто соприкасался с ним, страшный начальник тюрьмы стал вполне дружелюбным, позволял оставаться во дворе столько, сколько нам хотелось, оставлял наши камеры незапертыми и давал нам другие небольшие поблажки. Он был необразованным человеком, как и большинство большевистских чиновников, и у него не было опыта управления таким большим хозяйством, во главе которого он стоял. Он часто советовался с кн. Львовым по вопросам домоводства, и к концу нашего заключения кн. Львов стал de facto управителем и поваром тюрьмы с остальными заключенными в роли помощников.

Население тюрьмы постепенно росло. Среди вновь прибывших были двое личных слуг императорской семьи, один из них мальчик лет пятнадцати – товарищ игр наследника престола. Оба они позже были расстреляны, в тот же день, что и их несчастный господин. Некоторые из новичков оставались в тюрьме всего несколько дней, а затем исчезали. Были ли они освобождены или расстреляны, никто не знал. Более вероятным кажется последнее.

Однажды теплым летним днем, примерно в конце мая, я работал в тюремном дворе с другими заключенными. Вид окружающих холмов, покрытых лесами, со свежей зеленью, темно-голубое небо и жаркое солнце, поющие птицы и веселые голоса детей, играющих на улице за тюремными стенами, – все это делало невозможным оставаться в душной камере, и мы придумывали самые разнообразные предлоги, чтобы оставаться снаружи так долго, как только возможно. В такие дни особенно чувствуешь тяготы заключения и всей душой стремишься к свободе, любви и действию. Ко мне подошел надзиратель и пригласил в контору. По пути туда я пытался угадать, что бы это значило. Я не ждал жену, так как она только что уехала из города навестить детей в Тюмени, и, как она сказала позже, без малейшей надежды на мое скорое освобождение.

Комиссар юстиции, русский, который вел наше дело, встретил меня в конторе и пригласил сесть. Он начал меня допрашивать, задавая практически те же вопросы, что задавали нам раньше, и после часовой беседы дал мне с улыбкой подписать бумагу. В ней говорилось, что до суда мне разрешалось жить в Тюмени под надзором местного Совета, но без права выезда из города. Я сразу не понял, что говорится в бумаге, это было так неожиданно! Я подписал и потом спросил о моих двух друзьях и когда, по его мнению, начнется суд. На первый вопрос он не ответил, а относительно суда сказал, что он состоится не позже конца июня.

Я пошел в камеру, чтобы упаковать вещи. Мне не разрешили ни поговорить с моими друзьями, ни даже пожать им руки. Они были еще заключенными, я – свободным человеком. Укладываясь, я сумел написать им коротенькую записку и положить ее под книгу. Радость от освобождения была испорчена мыслями об остающихся друзьях, но я надеялся, что и они скоро последуют за мной.

Калитка тюрьмы была широко распахнута передо мной и захлопнулась с лязгом после того, как я миновал ее. Как по-другому звучало это для меня теперь! Я ехал той же дорогой, по которой проехал два месяца назад, убежденный, что она ведет меня к смерти. Я до конца еще не осознал того, что рядом со мной нет стражника, что я могу двигаться, куда захочу, и делать то, что желаю, и что меньше чем через 24 часа я буду с моими любимыми.