Нам нужно поговорить о Кевине

– Ей нужна будет твоя поддержка, – сказал ты. – Ей придется носить повязку…

– Круто, – сказал он. Кевин вернулся, достав из холодильника пакет личи. Стоял февраль – самый сезон для них.

– В будущем ей поставят стеклянный глаз, – сказал ты, – но мы были бы благодарны за твою поддержку, если соседские дети станут ее дразнить…

– Типа чего? – спросил он, аккуратно сдирая с плода шершавую ярко-розовую кожуру и обнажая розовато-белую мякоть. – «Селия не похожа на чокнутую»?

Очистив круглый, бледный, полупрозрачный плод, он закинул его в рот, пососал и снова вытащил.

– Ну, как ни назови…

– Ну, пап. – Он методично ковырял плод личи, отделяя скользкую мякоть от гладкой коричневой косточки. – Не уверен, что ты хорошо помнишь, как был ребенком. – Он отправил изуродованный плод себе в рот. – Сели просто придется смириться с этим.

Я чувствовала, что ты внутренне просиял. Вот он, твой подросток, выдает свою подростковую крутость, за которой он прячет свои смешанные и противоречивые чувства по поводу произошедшего с сестрой трагического случая. Это была постановка, Франклин, – покрытая карамелью жестокость, которую ты проглотил. Он был сильно смущен и испытывал внутренний конфликт, но если посмотреть в его зрачки, они были непроницаемыми и липкими, словно битумная яма. Эта его подростковая тревога совершенно не вызывала умиления.

– Эй, мистер Пластик, хочешь? – предложил Кевин. Ты отказался.

– Я не знала, что ты любишь личи, – сказала я с нажимом, когда он принялся за второй.

– Угу, – сказал он, очистив мясистый круглый плод и катая его по столу указательным пальцем. Цвет у плода был призрачный, молочный, словно цвет катаракты.

– Просто… они такие нежные, – сказала я раздраженно.

Он вонзил в личи передние зубы.

– Ага, как там это называется, – он причмокнул. – Дело привычки.

Он явно собирался прикончить весь пакет. Я бросилась вон из комнаты, и он засмеялся.

В те дни, когда я ездила в больницу около полудня, я работала дома. Кевин часто выходил из школьного автобуса в то же время, что я возвращалась домой. В первый раз, проезжая мимо него, когда он медленно и лениво пересекал променад Палисейд, я подъехала к тротуару на своей «Луне» и предложила подвезти его до дома по нашей довольно крутой аллее. Можно бы подумать, что находиться в одной машине с собственным сыном – вполне обычное дело, особенно если это длится две минуты. Но Кевин и я редко оказывались в такой удушающей близости, и я помню, что все эти две минуты что-то болтала. По бокам улицы стояли другие машины, ожидая своей очереди спасти детей от необходимости самостоятельно пройти три метра, и я отметила тот факт, что абсолютно каждая машина была «номером на одного». Это вырвалось у меня прежде, чем я вспомнила, что Кевин ненавидит этот мой малапропизм по отношению к спортивным внедорожникам, как еще одну притворную бестактность в поддержку мифа о том, что на самом деле я здесь не живу.

– Знаешь, эти машины – метафора всей страны, – продолжила я. Я была поставлена в известность, что такого рода разговоры бесят моего сына, но может быть, именно поэтому я его вела – так же, как потом буду упоминать Дилана Клеболда и Эрика Харриса в Клэвераке: просто чтобы его позлить. – Они поднимаются над дорогой выше и объемнее всех остальных и обладают такой мощью, с которой никто не знает, что делать. Даже их очертания… Они напоминают мне толстых людей в торговых центрах, которые ковыляют по ним в своих квадратных шортах-бермудах и гигантских кроссовках на толстой подошве и пихают в рот бесконечные булочки с корицей.

– Угу, ясно; ездила когда-нибудь на таком? – Я признала, что нет. – Так что ты о них знаешь?

– Я знаю, что они занимают слишком много места на дороге, жрут бензин, иногда переворачиваются…

– Какое тебе дело до того, что они переворачиваются? Ты все равно ненавидишь этих людей.

– Я не ненавижу…

– Номер на одного! – Тряхнув головой, он захлопнул за собой дверцу фольксвагена. В следующий раз, когда я предложила подвезти его вверх по холму, он отмахнулся.

Было что-то странно невыносимое в тех двух часах, которые он и я иногда проводили дома, пока твой внедорожник не вплывал в гараж. Вроде бы это должно быть достаточно просто в таком огромном скошенном пространстве из тика; однако неважно, где именно в доме устраивался каждый из нас, – у меня никогда не исчезало ощущение его присутствия; подозреваю, точно так же он ощущал мое. В отсутствие буфера в виде тебя и Селии пребывание только нас двоих в доме ощущалось как… Мне на ум приходит слово «обнаженность». Мы почти не разговаривали. Если он уходил к себе в комнату, я не спрашивала его про домашние задания; если к нему заходил Ленни, я не спрашивала, чем они занимаются; а если Кевин уходил из дома, я не спрашивала куда. Я говорила себе, что родители должны уважать личную жизнь подростка, но я также знала, что трушу.