Нам нужно поговорить о Кевине

Глаза моей собеседницы, до того бывшие внимательными, потускнели. У нее не было никаких причин интересоваться диетическими наклонностями моего сына, и теперь она, похоже, жалела, что заговорила со мной. Прости, Франклин; просто я целыми днями почти ни с кем не разговариваю, а если начинаю говорить, то слова льются потоком, как рвота.

– В любом случае, – продолжила я чуть более обдуманно, – я предупредила Кевина, что, когда его переведут в тюрьму для взрослых, еда точно станет гораздо хуже.

Глаза женщины сузились.

– Ваш мальчик не выйдет на свободу в восемнадцать? Как жаль.

Обходя запретную в комнате ожидания тему, этими словами она хотела сказать: он, должно быть, сделал что-то плохое.

– Нью-Йорк довольно снисходителен к несовершеннолетним преступникам, – сказала я. – Но даже в этом штате дети должны отбыть не менее пяти лет за убийство, особенно если убиты семь учеников старшей школы и учитель английского языка.

Ее лицо изменилось, и я добавила:

– Ах, да, еще работник столовой. Может, у Кевина все же более сильные чувства по отношению к еде, чем я думала.

Она прошептала:

– К.К.

Я почти услышала, как в голове ее завертелись шестеренки и как она лихорадочно ухватилась за все, что я сказала до этого и к чему она прислушивалась лишь вполуха. Вот теперь у нее была причина интересоваться тайным аппетитом моего сына – и его «музыкальными» предпочтениями в виде немелодичной какофонии, случайно сгенерированной компьютером, и бесхитростной маленькой игрой, в которую он играл, когда писал школьные сочинения, используя только трехбуквенные слова. То, что я сейчас сделала, было трюком, используемым на вечеринках. Внезапно у нее не нашлось слов, но не потому что я ее утомила, а потому что она оробела. Если бы из оброненных мной слов она могла торопливо накопать горсть мрачных разрозненных деталей, на следующий день она преподнесла бы их по телефону своей сестре словно рождественскую корзину.

– И никто иной, – сказала я. – Забавно, когда-то К.К. означало «кремовый кекс».

– Должно быть, это… – Она замолчала. Я вспомнила, как однажды в самолете меня бесплатно пересадили в первый класс, и я оказалась рядом с Шоном Коннери. Лишившись дара речи, я не смогла придумать ничего лучшего, кроме как сказать: «Вы – Шон Коннери», о чем он, ясное дело, знал.

– Должно быть, это т-тяжкий крест, – с запинкой сказала она.

– Да, – ответила я. У меня больше не было нужды привлекать ее внимание – мне это уже удалось. Я была в состоянии контролировать внезапный позыв к болтовне, который за несколько минут до этого поставил меня в неловкое положение. Сидя на повторяющем форму тела оранжевом стуле, я испытывала странное ощущение, буквальным выражением которого стал невероятный физический комфорт. Казалось, для меня исчезла всякая обязанность выражать ответный интерес к положению сына этой женщины. Теперь я была безмятежной стороной беседы, той, которой нужно оказывать внимание. Я чувствовала себя почти по-королевски.

– Ваш мальчик… – с трудом сказала она, – как он держится?

– О, Кевину здесь очень нравится.

– Как так? Марлон ругает это место на чем свет стоит.

– У Кевина мало интересов, – сказала я; можно было истолковать эти слова так, словно у нашего сына какие-то интересы все же есть. – Он никогда не знал куда себя деть. Время после школы и в выходные ползло для него мучительно медленно, как машина, застрявшая в пробке. Бинго! Теперь все его дни самым приятным образом расписаны от завтрака и до того времени, когда выключают свет. А еще он теперь живет в мире, где совершенно нормально быть озлобленным. Я думаю, он даже испытывает некое чувство общности, – допустила я. – Может, не с самими другими заключенными. Но их превалирующие настроения – отвращение, враждебность, презрение – для него словно старые друзья.

Остальные посетители явно подслушивали, поскольку они смотрели в сторону, однако украдкой бросали на нас взгляды – тем быстрым, жадным движением, каким ящерица выбрасывает свой язык. Голос я понизила, но вниманием аудитории все же наслаждалась.

– Он оглядывается на то, что сделал? Чувствует какое-нибудь… ну, вы понимаете…

– Раскаяние? – сухо подсказала я. – А о чем ему было бы сожалеть? Теперь ведь он стал кем-то, так? И он нашел себя, как говорили в мое время. Теперь ему не нужно беспокоиться о том, является ли он выродком или маргиналом, зубрилой, качком или занудой. Ему не нужно переживать, является ли он гомосексуалистом. Он убийца. В этом есть великолепная недвусмысленность. А лучше всего в этом то, – я перевела дух, – что он сбежал от меня.

– Похоже, есть в этом и положительная сторона. – Она держалась от меня на пару дюймов дальше, чем это бывает у женщин, занятых серьезной беседой, и взгляд ее отклонился от прямой линии градусов на тридцать. Эти небольшие смещения выглядели почти по-научному: я была образцом для изучения. – Вы от него тоже вроде как сбежали.

Я беспомощным жестом обвела комнату ожидания.

– Не совсем.