Нам нужно поговорить о Кевине

Она взглянула на свои часы марки Swatch, и стало видно, что она все больше осознает: это уникальная возможность, и еще не слишком поздно попытаться задать мне тот единственный вопрос, который она всегда хотела задать матери К.К. Я знала, что это будет за вопрос.

– Вы хоть немного представляете, что его заставило… Вы понимаете почему?

Именно это все они хотят знать: мой брат, твои родители, мои сотрудники, авторы документального фильма, психиатр-консультант Кевина, создатели страницы glаdstone_carnage.com[149]; однако, что интересно, этого никогда не хотела знать моя мать. После того как я собралась с духом и приняла любезное приглашение Тельмы Корбитт на кофе через неделю после похорон ее сына (хотя она так и не спросила об этом вслух, и провела большую часть нашей встречи, зачитывая мне его стихотворения и показывая сотни снимков Дэнни, играющего в школьных пьесах), оно исходило от нее толчками и цеплялось за мою одежду: страстное желание понять, которое граничило с истерией. Как и все родители погибших, она была поражена страхом, что вся эта кровавая мешанина, липкие куски которой мы будем собирать всю оставшуюся жизнь, была ненужной. Именно так. Тот четверг был факультативным занятием – как графика или испанский. Но это бесконечное выклянчивание, этот умоляющий рефрен – почему, почему, почему – это так ужасающе несправедливо. Почему после всего, что мне пришлось вытерпеть, они считают меня ответственной за наведение порядка в их хаосе? Разве недостаточно того, что я страдаю от тяжелого бремени самих фактов, не неся на своих плечах этой непомерно высокой ответственности за их смысл? Та женщина в Клэвераке не имела дурных намерений, я в этом уверена, но заданный ею слишком знакомый вопрос вызвал во мне горечь.

– Полагаю, это моя вина, – вызывающе сказала я. – Я была не очень хорошей матерью – холодной, склонной к критике, эгоистичной. Хотя нельзя сказать, что я за это не поплатилась.

– Что ж, – протянула она, придвинувшись на два дюйма и подняв взгляд на тридцать градусов, чтобы посмотреть мне прямо в глаза, – вы можете винить свою мать, а она может винить свою. По крайней мере, рано или поздно это окажется виной того, кто уже умер.

Флегматично застывшая в своем чувстве вины, цепляющаяся за него, словно маленькая девочка за плюшевую игрушку, я не сразу ее поняла.

– Гринлиф! – выкрикнул охранник. Моя собеседница сунула пакет с конфетами в сумку и встала. Я видела: она думает о том, что у нее как раз хватит времени на то, чтобы втиснуть в нашу беседу еще один быстрый вопрос-ответ или высказать мне какую-то мысль на прощание. Когда сидишь рядом с Шоном Коннери, всегда затруднительно решить, правда ведь, – выкачивать информацию из собеседника или выливать ее на него. Почему-то меня впечатлило, что она выбрала второе.

– Виновата всегда мама, так ведь? – мягко сказала она, взяв со стула пальто. – Этот мальчик стал плохим, потому что его мама пьяница или она наркоманка. Она позволяла ему бегать без присмотра, она не научила его отличать добро от зла. Ее никогда нет дома, когда он возвращается из школы. Никто никогда не говорит, что его отец пьяница или что его отца нет дома, когда мальчик приходит домой из школы. И никто никогда не скажет, что какой-нибудь ребенок просто чертовски гадкий сам по себе. Не верьте во всю эту чушь. Не позволяйте им взвалить на вас все эти убийства.

– Лоретта Гринлиф!

– Мамой быть трудно. Ведь не принят закон, который велит: прежде чем забеременеть, ты должна стать идеальной. Я уверена, что вы стараетесь изо всех сил. Вы же здесь, в этой дыре, в прекрасный субботний день? Значит, вы все еще стараетесь. Берегите себя, милая. И больше не говорите этой ерунды про то, что вы плохая мать.

Лоретта Гринлиф взяла мою руку и сжала ее. У меня щипало глаза. Я пожала ее руку в ответ, и сжимала ее так сильно и так долго, что она, наверное, испугалась, что я вообще ее не отпущу.

Ну вот, мой кофе остыл.

Ева

(21.00)

Я вернулась в свой дуплекс, и теперь мне за себя стыдно. Незачем было давать понять, что я мать Кевина. Мы с Лореттой Гринлиф могли бы просто поговорить о питании в Клэвераке: А кто сказал, что селитра подавляет сексуальное желание? Или даже: А что вообще такое селитра, черт побери?

Я чуть было не написала: «Не знаю, что на меня нашло», но боюсь, я это знаю, Франклин. Я изголодалась по дружескому общению, и я почувствовала, как падает ее интерес ко мне – к этой болтливой белой леди. В моей власти было приковать ее внимание к себе, и я этой возможностью воспользовалась.