Нанкинская резня

В последний день нас отвели на место наших испытаний. Там сидели на корточках 24 пленных со связанными за спиной руками. Глаза их были завязаны. Рядом была выкопана большая яма – десять метров в длину, два в ширину и более трех в глубину. Командир полка, командиры батальонов и командиры рот заняли подготовленные для них места. Лейтенант Танака поклонился командиру полка и доложил: «Начинаем». Он приказал солдату из наряда подтащить одного из пленных к краю ямы; тот отбивался ногами, пытаясь сопротивляться. Солдаты приволокли его к яме и силой поставили на колени. Танака повернулся к нам и посмотрел каждому в лицо. «Головы следует рубить таким образом», – сказал он, доставая из ножен свой меч. Зачерпнув ковшиком воды из ведра, он полил клинок с обеих сторон. Стряхнув воду, он высоко поднял меч и, встав позади пленного, широко расставил ноги и срубил тому голову с криком: «Йо!» Голова отлетела более чем на метр. Из тела двумя фонтанами хлынула кровь, стекая в яму.

Сцена была столь ужасающей, что у меня перехватило дыхание.

Но постепенно Томинага Сёдзо научился убивать. И, набираясь опыта, он уже больше не замечал зла в глазах своих солдат. Для него жестокость превратилась в ежедневную рутину, почти банальность. Оглядываясь на пережитое, он писал: «Мы сделали их такими. Тех, кто дома был хорошими сыновьями, отцами, старшими братьями, отправили на фронт, чтобы убивать друг друга. Люди превратились в демонов-убийц. За три месяца дьяволом стал каждый».

Некоторые японские солдаты признавались, что им было легко убивать, поскольку их учили, что по сравнению с императором любая отдельная жизнь, даже своя собственная, не имеет цены. Адзума Сиро, японский солдат, бывший свидетелем ряда злодеяний в Нанкине, сделал емкое замечание насчет поведения своих товарищей в своем письме, адресованном мне. В течение двух лет военной подготовки в 20-м пехотном полку Киото-фу Фукути-яма его учили, что «преданность крепче горы, а наша жизнь легче перышка»[96]. Он вспоминал, что высшей честью для солдата во время войны было вернуться мертвым: умереть за императора считалось величайшей славой, а оказаться живым в плену врага – величайшим позором. «Если моя жизнь не имела значения, – писал мне Адзума, – жизнь врага неизбежно становилась намного менее важна… Подобная философия приводила к тому, что мы свысока смотрели на врага и в конечном счете так же относились к массовым убийствам и жестокому обращению с пленными».

Во многих интервью японские ветераны Нанкинской резни честно сообщали, что не испытывали никакого сожаления или ощущения, что делают что-то не так, даже когда пытали беспомощных мирных жителей. Нагатоми Хакудо откровенно рассказывал о своих чувствах в павшей столице:

Я помню, как меня везли в грузовике вдоль дороги, проложенной среди груд из многих тысяч мертвых тел, которые глодали дикие собаки. Мы остановились и вывели из кузова группу китайских пленных. Затем японский офицер предложил мне испытать свою отвагу. Вынув из ножен меч, он плюнул на него и, внезапно размахнувшись, опустил его на шею съежившегося возле нас китайского мальчишки. Чисто срезанная голова покатилась в сторону, а тело упало ничком, разбрызгивая из шеи фонтаны крови. Офицер предложил мне забрать голову домой в качестве сувенира. Я помню, как я гордо улыбнулся и, взяв свой меч, начал убивать людей[97].