Нантская история

— Охотно, — отозвался священник, — Последний бой не посрамил чести сира Гунтерика, но вряд ли он мог искупить все его предыдущие подвиги. Хорваты наваливались на него десятками и сотнями, но не могли его одолеть — он бился с одержимостью бурого медведя, расшвыривая своих недругов в разные стороны, дробя их головы, отрывая руки, ломая пополам и раздавливая сталью. Улицы умылись кровью, когда безумный барон, в чьих жилах вместо крови с детства тек гнев, в последний раз поднял булаву. Один за другим падали последние его люди, и лишь он один продолжал свою смертоносную пляску, отправляя противников на небеса по нескольку за раз. Его безумие защищало его и в тот раз, но даже оно не было всесильно. Как бы ни был силен жук, угодивший в муравейник, он найдет свой немилосердный конец. Так случилось и с бароном. Пики и пули нападавших не смогли пробить его броню, но удачный удар боевого молота раздробил его внешние батареи, а резерв внутренних был не бесконечен, да и так подточен долгими переходами и бесконечными боями. Уложив очередного противника, он застыл статуей, и вся его чудовищная ярость, заключенная теперь в стальную скорлупу, была бессильна. Должно быть, это было самой страшной минутой в жизни барона — он видел своих врагов, был повержен ими, но не мог шевельнуть даже пальцем. Наверно, в этот миг он окончательно рехнулся. Но и хорваты не могли причинить ему вреда — их старого образца оружие было бессильно уязвить его рыцарский доспех новейшего образца, лишь оставляло вмятины на нем. Но они нашли выход, эти хорваты. Вырыли глубокую яму, наполнили ее до краев жарким углем — и скинули туда облаченное в рыцарский доспех тело, как конскую тушу. Прошло несколько часов, прежде чем барон стал кричать, и еще много часов, прежде чем он замолк. Тогда его вытащили, привязали к столбу и установили перед воротами Вараждина, где он, как говорят, стоит и по сегодняшний день. Плоть внутри доспехов давно изгнила, но сам он служит весомым напоминанием всем горожанам и приезжим о том, в какую пропасть может скинуть душу человеческая гордыня и гнев. Его горькая слава пережила его, она до сих пор гуляет хорватскими степями, только теперь его называют не Кровавой Стрелой, а Жареным Бароном. Так что вы скажете, капитан Ламберт, и этого благородного рыцаря вы назовете образцом добродетели?

Это был разгром, и только высочайшая дисциплинированность войска Ламберта позволила ему сохранить лицо перед неприятелем.

— Он был дурным человеком, — сказал он медленно, — И получил то, что заслужил. Но откуда вам все это известно, святой отец?

— Я же говорил, я исповедовал перед нейро-коррекцией дезертира из его отряда, который был всему этому свидетелем. На него должны были наложить Печать Покаяния пятой степени. Надеюсь, в качестве сервуса он принесет в этом мире больше пользы… Из всего отряда сира Гунтерика уцелели лишь считанные единицы, каким-то чудом вернувшиеся в пределы Империи. Кого догнали и растерзали хорваты, кто погиб от голода и морозов на жестоком обратном пути, кого съели их собственные сослуживцы. Вернулось их человек около десяти, и они не особенно стремились рассказывать о том походе, который позже получил название Восточный Белый Мор.

— А как, вы сказали, назывался тот лагерь, в котором вы его повстречали? — спросил Ламберт со странным напряжением в голосе.

— Лагерь? — переспросил священник, — Если не ошибаюсь, он звался «Брунгильда».

— Что за лагерь? — спросила я, — Я думала, приговоренных сразу отправляют на нейро-коррекцию.

— Не всех, — рассеянно отозвался Ламберт, — Некоторых, самых толковых, отправляют перед этим на год-два в трудовые лагеря. От бездумных сервусов мало проку, а Императору нужны толковые слуги… О!

Глаза его зажглись огнем, точно их озарила изнутри вспышка понимания.

— Вот оно… — прошептал он, — Ну конечно. То-то я думал, что в этом есть что-то знакомое…

— О чем вы, капитан?

— Лагерь «Брунгильда»! Это же очевидно! О Бог мой, меня пора сослать на южную границу, видимо мой мозг окончательно ссохся на этой службе.

— Да скажите вы уже человеческим языком! — воскликнула я, — Не испытывайте мое смирение, а то мне уже хочется приказать Клаудо чтоб он треснул вас сковородой по голове для прояснения красноречия.

— Вы можете… проверить в информатории кое-что? — обратился он ко мне, кажется, не услышав ни слова.

— Охотно. Клаудо, подать либри-терминал! Что вас интересует?

— Нет ли в окрестностях Нанта еще какого-нибудь трудового лагеря… Под названием «Хильда»?

Мне захотелось укусить себя за руку. Быть может, я бы и укусила — если бы рука была мне подвластна.

Дубина! Безмозглая курица! Я мысленно застонала. Вот тебе урок, дурья башка! Забыла про все, кроме себя, забыла про дело, выпустила нити клубка из пальцев, отвлеклась — и вот пожалуйста. Растяпа! Прав был Бальдульф, ума у меня как у сервуса, да и тот лишний… Ведь могла сама навострить уши, когда отец Гидеон помянул про лагерь, живо вспомнить татуировку… Ан нет же, предпочла дуть бутылками вино да слушать застольные разговоры. Великий дознаватель! Ух!..