Нантская история

— По-моему, устами Баля сейчас гласит сама мудрость. Я и верно не отказалась бы заморить червячка, тем более, что самое время. Только, боюсь, придется нам трапезничать в другой комнате. Есть здесь — то же самое, что обедать на пепелище.

— Раз более ничего не остается… — отец Гидеон развел руками, — Капитан, вы же составите нам компанию?

Ламберт с сомнением поглядел на Бальдульфа, уже запустившего руки в свой короб и вытаскивающего съестное.

— Не чувствую аппетита.

— Бросьте. Гончего пса не обязательно морить голодом. И, быть может, Альберка и права — нам надо дать остынуть мозгам, пусть теперь наши желудки за них отдуваются.

— Тогда я приму ваше предложение, — сказал Ламберт таким тоном, точно давал согласие на участие в званном пиру у архиепископа.

Бальдульф умел обращаться с едой, и любил все, связанное с ней. Каждую трапезу он обставлял со значимостью ритуала и мог священнодействовать за столом по часу к ряду, точно священник над алтарем. И он понимал в этом толк. Из нескольких подгнивших картофелин и желтой луковицы Бальдульф мог соорудить обед, которым не стыдно было бы угостить и заглянувшего на обед маркиза. Даже краюху хлеба он нарезал обыкновенно с таким старанием на лице, будто занимался чем-то в высшей степени значимым. Иногда я подтрунивала над его любовью куховарить, спрашивая, точно ли он был воином в своей сотне, или ездил в обозе при полковой кухне, но Бальдульф лишь хмыкал в ответ. «Любой человек, — говаривал он, — Будь то хоть кузнец, хоть граф, впервые берет в свою руку ложку, и лишь потом меч. Умеешь управляться с ложкой — и с остальным всем управишься».

Короб Бальдульфа был велик, как и он сам, но даже я удивилась тому, сколько всего там уместилось.

Копченая ставрида, чей бок маслянисто поблескивал на свету, пахнущая загадочными и пряными морями, которых я никогда не видела. Круг желтого, как само солнце, сыра. Коврига еще теплого ржаного, с отрубями, хлеба. Кусок жаренного мяса с тмином — не те обрезки, которые можно купить за медяшку, годные лишь для собак, и не те монолитные серые слитки солонины, хрустящие на зубах, каменно-твердые и отдающие гнильцой — настоящего жареного мяса. Букет душистой зелени — чабрец, петрушка, … В комнате сразу запахло цветущим весенним лугом. Но это была еще не вся добыча Бальдульфа и он, как ярмарочный фокусник, краснея от удовольствия, продолжал доставать из бездонного короба свертки, мешочки и бутыли. Упаковка консервированных сардин — маленький жестяной гробик, внутри которого плескалось в желтом масле сочное розовое мясо в обрамлении золотистой чешуи. Несколько душистых сдобных лепешек, которые так мастерски пекут в Туре и доставляют в Нант ночью, переложенными виноградными листьями. Десяток сваренных вкрутую яиц, раскатившихся по всему столу, как горох. Банку оливкового масла. Кувшин яблочного сидра. Плошка спелого гречишного меда. Несколько крупных яблок. Пирог с ревенем. Лоснящийся кусок сала с розовой мясной прожилкой. Банку оливок. Горсть фиников. Но даже Бальдульф превзошел сам себя, когда, загадочно поглядывая на меня и позвякивая в коробе, вытащил три пыльные бутылки мутного стекла с розовым вином.

— К дьяволу Темный культ! — решила я, — У меня появились враги посерьезней! И я собираюсь с ними разделаться прямо сейчас. Прошу за стол, господа!

Господ не пришлось долго упрашивать. Под руководством Бальдульфа они живо сняли с петель дверь и расположили ее в качестве стола, на котором выстроились все принесенные яства.

— Ты что, потратил оба солида на этот обед? — спросила я у Бальдульфа.

— Все не все, но немного раскошелиться пришлось. Это нам с тобой всякой дрянью питаться приходится, но отцу Гидеону и капитану Ламберту не пристало подавать объедки.

— Что касается меня, это совершенно излишне, — запротестовал отец Гидеон, — В юности я не был требователен к пище, в старости же и вовсе превратился в книжного червя, в иной день мне довольно горсти бобов да куска хлеба.

— Не скромничайте. Пока мы живем, лучше пользоваться теми плодами, что жизнь нам преподносит. Ведь потом не будет и их.

— Ваша философия меня вполне устраивает, — сказал Ламберт. Он один занимал целую скамью и, судя по тому, как натужно трещало под ним дерево, ей в этот момент было отнюдь не легко.

— Моя философия — жри, пока есть что, и пей, пока наливают. А дальше уж оно как-нибудь само сладится. И прежде она меня еще не подводила.