Напиши себе некролог

– Не заложим. Медаль мне не дадут, – огорошил меня Костик. – Инспектор поймал нас с Пашей в публичном доме. Нас должны были исключить, но и меня, и его отхлопотал его отчим. Аттестат-то мне выдадут. Но с тройкой «по поведению».

Это было страшным для меня ударом. Мама так мечтала дожить до вручения Косте медали. А я хотела оплатить за счет ее залога последний год в гимназии.

– Мама такого позора не переживет.

– А мы ей ничего не скажем. Дадим ей перед Торжественным актом двойную дозу морфина…

– И где мы его возьмем?

– На твою девственность я нашел покупателя.

– Нет!

– Сто пятьдесят рублей! Только подумай! Целое состояние!

– Ты хоть понимаешь, на что меня толкаешь?

– Ты только не бойся! Никто ничего не узнает.

– Тогда уж лучше в хор!

– Какой хор?

– Помнишь женщину возле церкви?

– Деньги от нее ты получишь в лучшем случае через месяц. А Степан Порфирьевич завтра готов дать аванс.

– Пятибрюхов? Я думала, что Невельский.

– Паша, может быть и не прочь. Да откуда у него столько денег?

Степан Порфирьевич Пятибрюхов был единственным из друзей отца, кто нам помог после его смерти. Оплатил похороны, помог снять новую квартиру, оплатив первый месяц аренды и переезд. Мы были очень ему благодарны. Однако мама почему-то считала, что Степан Порфирьевич и дальше будет нам помогать, но, когда пришла в очередной раз просить денег, он лишь развел руками. Сказал, что мы с Костиком давно взрослые, руки, ноги и прочие места при себе – «пусть ими и зарабатывают». Тогда я восприняла его слова в шутку, но, оказалось, Пятибрюхов говорил всерьез.

– Я иду к Пятибрюховым на урок, – напомнил мне Костик. – Ты решилась или нет? Брать мне аванс? Капа, я опаздываю, да или нет? Всего одна ночь. И сто пятьдесят целковых!

– А как я из дома улизну? Степанида – не дура.

– Скажешь, что пойдешь ночевать к Леночке.

Вечером он пришел с деньгами, мы купили маме лекарство. И наконец-то спали спокойно. Все, кроме меня! Из-за предстоящего нравственного и физического падения меня кидало то в жар, то в холод. Если и удавалось задремать, тут же начинали мучить кошмары. Весь следующий день я ждала какого-то чуда, которое избавило бы меня от грядущей беды. Я предчувствовала, что мир вот-вот перевернется и моя жизнь навсегда изменится. Но даже представить себе не могла, что мама с Костиком погибнут.

За ужином я сказала, что пойду к Леночке. Костик сообщил мне адрес дачи, которую снял Пятибрюхов для нашей встречи, и дал мелочь на извозчика и железнодорожный билет. Я надела траурное платье. На этом настаивал Пятибрюхов, он, видите ли, увидал меня на похоронах отца и тогда же и возжелал. Впрочем, другого у меня платья и не было. Да и его бы давно продала, если бы не ожидаемая смерть мамы.

Пятибрюхов ждал меня на даче. Я не могла даже смотреть на него, так он был мне противен. Но он принял отвращение за робость и признался, что мое девичье смущение его еще более возбуждает. Степан Порфирьевич откупорил шампанское, предложил закусить его фруктами и пирожными, которые привез с собой. И хотя подобных яств я давно не пробовала, кусок в горло не лез, любимое шампанское я едва пригубила. Пятибрюхов же, напротив, вылакал бутылку за бутылкой. И сильно опьянел. Потому что, как потом признался, пил его впервые в жизни. Он ведь раскольник, им не положено. Прелюбодействовать тоже не положено. Но, осмелившись переступить одну из запретных черт, Пятибрюхов решил, раз ему все равно теперь гореть в аду, можно переступить и за остальные. Даже сигару пытался раскурить, но сильно закашлялся.

– Ну и гадость, – сказал он, залив ее водой из рукомойника. – Ты чего сидишь? Раздевайся, время за полночь.

Я расстелила постель и подошла к керосиновой лампе, чтобы ее потушить.

– Не надо, – остановил он меня. – В темноте – то с женой. А с тобой хочу, чтоб наглядно, чтоб со всеми подробностями. Сорочку тоже сымай.

Он тоже скинул одежду и набросился на меня с жадностью голодного зверя. Мне было больно. Но мои крики и стоны лишь сильнее его распаляли.

– Иди, смой кровь, – велел Пятибрюхов, когда, наконец, с меня слез.

На даче даже полотенца не было. Пришлось платком вытираться. Батистовым, с моими инициалами, который чудом у меня сохранился со счастливых времен. В газетах писали, что полиция его нашла.

Я думала, что все уже закончилось. Но то было прелюдией. Пятибрюхов будто всю жизнь копил силы, чтобы в ту ночь насиловать меня и насиловать. Я пыталась возражать, сопротивляться. И за это он меня избил.

– Думала, за сто пятьдесят рублей ножки всего лишь разик раздвинешь?

Он бил меня кулаками в живот, по спине, по ногам. Я испугалась, что вообще убьет, и прекратила сопротивляться. И до самого утра исполняла все его ужасные желания.

Одевшись, Степан Порфирьевич дыхнул мне в лицо:

– Сигара-то выветрилась? Не дай бог супруга учует. Нюх у ней, как у гончей суки.

Его дыхание было столь зловонным, что я не сумела разобрать, пахнет табаком или нет. Однако подтвердила:

– Выветрилась!

– А шипучка?

Так он шампанское называл.

– Тоже.