Напиток любви

Савинкова Керенский представлял подлым, хитрым, изворотливым и лицемерным на манер

Болингброка Шекспира, который рад был вырвать у короля его корону. Себя королём Керенский не считал — ещё чего снесут голову. Корону носить было опасно не только во времена Людовика XVI. Савинков, которому удивлялись иностранцы — преступник у власти — и это в двадцатом веке — развил бурную деятельность, как полагал Керенский, по спасению своей шкуры. Смешно! Он пытался что-то спасти. Но судно, президентом которого Керенский, который чем-то отдалённо мог и напоминать миллионера Исмея, дало полный крен и трещало по швам, и он даже не знал, что при этом делать.

…в это время и понимавший и не понимавший своего лучшего друга Бориса Савинкова Александр Бельский не знал, как ему соблазнить свою любимую Ольгу Петровскую. Винные пары ещё не улетучились из его головы, и Александр решил, что время пришло.

За городом бушевала война, мужчина пришёл к женщине сделать предложение — выйти за него замуж.

Он где-то набрался храбрости, и для храбрости выпил вина, того самого вина, что ему дал Борис Викторович Савинков. Как-то сразу полегчало на душе. И Александр Христофорович смог найти подход к Ольге Петровской — он застал молодую женщину совершенно одну.

Где-то раздобыв не очень дорогие розы, Александр подарил их любимой Ольге, когда

МОСКВА

Генерал Алексеев посмотрел на не выспавшегося Бориса, и, улыбнувшись спросил:

— Ты чего с лунатиком разговаривал?

— С Лунатиком? — Не понял Борис.

— Ну его все зовут лунатиком, или юродивым. Он помешан на своих рисунках, а ещё ходит за Глашей — нашей помощницей, говорит, что она из бар, но ему жутко нравится. Я сочувствую Глаше.

Савинков тоже посочувствовал. Уходя от Алексеева, он видел, что Андрес любуется своим искусством. Но к Борису больше не подходил, хотя, вероятней всего, хотелось. Глаша подойти осмелилась — по делу было нужно.

— Борис Викторович, — отчеканила медсестра, — разрешите отправить раненным воду.

— Разрешаю. — Сказал Борис, зорко посмотрев на Глашу. Как там Ольга? Ольгу он не любил, ему просто было жаль своих друзей и он охранял их от большевиков. Александр Христофорович ему жутко нравился, да и он не посмел бы его обидеть. Бориса Викторовича волновал другой вопрос — как там Зинаида Николаевна Гиппиус, которую он любил, и которую хотел видеть хоть сейчас. Но приходилось видеть Глашу. Конечно, Зинаида Николаевна всегда была в блестящем окружении мужчин — супруг Дмитрий Сергеевич, Дима Философов и пара тройка депутатов, которые за ней увивались то ли потому, что она писательница, то ли потому что баба. Савинков думал, что по второму вопросу. Ай, да Солоха!

Солоха сейчас, вероятней всего, принимала кого-то из мелких депутатиков, и Савинкову оставалось надеется, что она не перекрасилась в красный.

Повешенный болтался из стороны в сторону, и Савинков сплюнул. Надоело. Но вешать приходилось — к красным им нельзя, боялись что повесят, вот и сознавались сами. А результат какой? И белые их вешали. Настроение Корнилова Савинкову не нравилось. Корнилов явно дрожал.

Он не знал куда повернуть полки и в этом смятении и в тоске генерала Корнилова по Индии и рушились планы белых. Борис Савинков сплюнул. Наверное, Индия многих погубила. Зачем жить такими туманами, когда есть реальные планы и реальные мечты? А реальная мечта у него была сейчас спасти хоть ценою жизни, жизни своих друзей — Ольги и Александра, спасти мать и спасти оставшихся сестёр.

Он помнил, как расстреливали Татьяну. Изнасиловали, потом расстреляли. Но нельзя было допустить убить мать. Он хотел к красным, но гарантий не имел, что над ним не поиздеваются там. И ему пришлось усмирить все свои желания, и наблюдать как Андрес рисует портреты. Наконец, Андрес осмелился к нему подойти снова, поругав себя за психоз.

Глаша дрожала всем телом — художник был повешен. Но Савинков настоял на этом, поскольку Андрес слишком явно занёс над ним кинжал.

— Я была поводом! — Рыдала Глаша на плече у Бориса. Тот сплюнул.

— Прекрати, дура. Я так не считаю. — Холодно сказал Борис. — Я точно знать не могу. Позавчера на меня тоже покушались. Я его отпустил к своим, тот задрапал к большевикам восвояси. Художник оказался шпионом.

…Глашу схватили. Долго издеваясь, расстреляли в одном из подвалов ВЧК, а Савинкова кони апокалипсиса уже мчали в Москву. Они проходили через оледеневшую Усманку, речку под Воронежем, и Борису невольно вспомнилась прошлая работа Андреса — "Переход Наполеона через Березину". Он ухмыльнулся, вспомнив либреттиста Деренталя, который сейчас шлялся неизвестно где. Вот о том, что Деренталь мог продаться большевикам, Борис меньше всего заботился. Негодяй, вероятней всего, отбивал в эти дни свою красотку жену Любашу от разного рода командиров и ротмистров. Савинков, представив Сашу дико засмеялся, посмотрев на оледеневшую речку.

Борису было жаль Андреса всё равно. Он хранил в памяти его главную картину. Но что-то вспомнилось про оперетту. Сейчас бы дуэт Бонни и Ферри послушать! И кто-то, будто угадав его мысли запел лихую песенку Бонни быстрым, метущимся баритоном.